Дача — это целый мир! Слово это, пожалуй, знакомо, всем ста сорока сколько-то там миллионам наших соотечественников. Место, куда тебя на протяжении твоей молодой жизни родители регулярно сгружали, где шло твое взросление, где можно было делать то, от чего у родителей, если им удавалось узнать, волосы шевелились на голове. Здесь расцветали, крепли дружбы, здесь твоя душа открывалась навстречу природе, здесь в комариной сумеречности каких-то таинственных кустов звучали первые поцелуи…
Из калейдоскопа лиц, событий, поступков, которыми был буквально напичкан каждый летний день на даче, память, выудила, отобрала, отфильтровала по только ей ведомой законам несколько историй, каковые я и представляю вашему вниманию.
В детстве я хотел жить на дереве. Не думаю, что это желание было каким-то исключительным. Как рассказывал мой отец, у него в детстве было точно такое желание. Может быть, в этом отчасти повинен и Жюль Верн, спасавший своих героев на вековых деревьях. А может быть в этом стремлении забраться как можно выше сказывались какие-то древние страхи, от которых можно было найти укрытие только на дереве, ведь земля всегда полна опасностей. Кто знает? При этом как-то не хотелось думать, что эти желания самым прямым образом указывают на связь человека с его близкими родственниками приматами, хотя и этого нельзя исключить.
Как бы то ни было, но в один из июньских дней, когда фантазии по части выдумок заметно истощились, нас, то есть меня, моего брата Никиту, Костика, умудрившегося благополучно улизнуть от опеки бабушки, и рослого богатыря Дрюню посетила одна и та же заветная мысль: устроить жилище на ветках. Мысль быстро обрела очертания, и нас охватила здоровая лихорадка активных действий. Но там, где мы обыкновенно толклись, подходящих деревьев не было. Такое дерево надо было искать в лесу. Нам повезло: отдельно, не смешиваясь с лесом, на опушке стоял высокий ветвистый дуб с плотной кроной. Конечно, только такой дуб и нужен.
— Мы сделаем лестницу, и когда заберемся наверх, то втянем ее туда, а когда нас наверху не будет, мы спрячем ее в кустах — быстро обрисовал ситуацию Костик.
По мере того, как разыгрывалась наша фантазия, облюбованное дерево нравилось нам все больше. Я уже чувствовал, как устроившись наверху, как на капитанском мостике, я буду смотреть на дачные домишки, на кукурузное поле, над которым бесстрашно носились чибисы, отгоняя от своих гнезд наглое вороватое вороньё, на петляющее шоссе с бегущими по нему автобусами и легковушками; а там за стеной далекого леса мы увидим, как будут взлетать с могучим рокотом тяжелые бомбардировщики с Чкаловского аэродрома. И тугой ветер, наполненный нагретой хвоей и запахом поля, будет ласкать наши суровые лица и теребить волосы.
— А может сделаем настил из досок и палатку поставим, — предложил Сержик, присоединившийся к нам в разгар наших фантазий.
Но эта идея была сразу же решительно освистана. Там на высоте должен быть настоящий деревянный домик — шалаш, надежно защищающий нас от дождя и к тому же дающий широкий круговой обзор, пусть даже сквозь щели. Да дуб был хорош, его изрезанные листья едва шевелились под ветерком, трава под ним была усыпана полусгнившими желудями.
Дело оставалось за не многим — обеспечить себя строительным материалом. Но где брать доски? Тащить из дома? Такой вариант был сопряжен с множеством трудностей и неожиданностей, главная из которых рисовалась вполне ощутимо: получить по шее от родственников. И тут кто-то вспомнил, что за канавкой, определяющей границы дачных участков, стояло странное высокое трехярусное сооружение, сбитое из досок. Эта вышка вполне себе мирно торчала среди четы белеющих берез.
Кто соорудил это произведение искусства и для чего оно предназначалось — эти вопросы, похоже, вообще не забредали нам в головы. Мы знали одну, но пламенную страсть — разрушить это сооружение как можно быстрее. При этом примешивалось довольно противное чувство неправоты предстоящего разрушения, что и подгоняло нас.
Никита и Дрюня деловито обошли вышку кругом, потормошили, но она стояла непоколебимо.
— Ну что, — обводя нас взглядом, сказал Дрюня, — пошли за топорами? Вытащить орудия разрушения с дачных участков оказалось делом несложным. Вооруженные топорами, мы выглядели весьма воинственно, если не сказать разбойно.
Никита решил опробовать стойкость и прочность сооружения. После первого удара башня слабо отозвалась эхом. Никита размахнулся еще раз, и в это мгновенье сверху сорвалось увесистое бревнышко и пришлось прямиком ему по голове. От неожиданности и боли он громко ойкнул и, бросив топор, схватился за больное место. Гулкое эхо нашего смеха покатилось и замерло в лесу. Но знака, посланного нам свыше, мы, увы, не поняли, и Дрюня с Костиком ринулись на битву с вышкой с таким яростным напором, как будто хотели отомстить за своего друга самым жестоким образом. После града ударов, вышка накренилась и стала лениво заваливаться на бок. В следующее мгновенье яркая вспышка осветила округу, раздался сжимающий душу, сухой змеиный треск и на землю посыпались искры. Башня рухнула на провода, вызвав замыкание. Мгновенное оцепенение сменилось жуткой паникой. Нас несло ветром от этого места.
Когда сдерживая дыхание и стараясь придать лицам обыкновенное выражение, мы с Никитой зашли на участок, то услышали громкий, сердитый голос бабушки: «Ну, что ты скажешь, то воду отключат, то электричество. За что мы только деньги платим». Ужин при горящих керосиновых лампах нас совсем не радовал.
Едва дождавшись утра, я, Никита и Сержик отправились к месту аварии.
— А точно дерево не проводит электричество? — робко спросил Сержик, когда мы увидели тяжело лежащую на проводах вышку.
-Точно, точно,— успокоил его Никита. Но твердой уверенности, что дело обстоит именно так, у нас не было. Почти рысьим крадом мы приблизились к сооружению. Никита, у которого, как все мы знали, был здорово снижен болевой порог, — он же и слезинки не пролил вчера, когда его бревном треснуло по башке, — первым дотронулся до доски и сразу же отдернул руку. Сержик панически вздрогнул, но Никита тут же расплылся в улыбке.
— Не бзди, Серега! Я пошутил.
Кряхтя, мы поднатужились и сняли вышку с проводов. Подтащив к березам, мы прислонили ее к одному из деревьев и быстрым шагом отправились восвояси.
Так, не начавшись, бездарно сгорела прекрасная идея пожить хотя бы какое-то время на дереве. Конечно, теперь можно и пофилософствовать, дескать, вот мечты, фантазии, реализованные с энтузиазмом и напором, но бездумно, безоглядно нередко приводят к печальным результатам, но стоит ли. Гораздо важнее, что и сегодня я иногда вижу, правда, все реже, как нынешние ребята пытаются что-то такое устроить себе на деревьях.
Однажды душным летним днем мы отправились на лесное озеро. Идти до него было километра два, сначала по полю, а затем, петляя, по дорожке, сплошь перевитой корнями елей и сосен. День был будничный, но тем не менее то там, то здесь стояли машины, бежавших от тяжелой духоты москвичей. Все-таки мы решили обойти озеро, чтобы найти место посвободнее. Наконец мы остановились, и только сбросили с себя штаны и рубашки, как замерли, не поверив своим глазам. Впереди под соснами, где стояли два легковых автомобиля и откуда доносились голоса и музыка, я увидел самого Боню! Конечно, это был он, самый популярный исполнитель 90-х Богдан Титомир. К тому же не один, а вместе с группой «Высокая энергия».
У меня перехватило дыхание. Кумир был в нескольких десятках метров. Такого случая больше могло и не быть, чтобы вот так запросто можно будет подойти и попросить автограф. Автограф звезды, полученный ни где-нибудь в толкотне у сцены, а в тиши лесного озера. Сколько можно будет потом рассказывать об этом своим товарищам. Но где, на чем он сможет оставить свою драгоценную роспись?! Решение созрело мгновенно: как был в плавках и легких кроссовках, я помчался назад, на дачу. Кажется, что еще никогда в жизни я так легко и пружинисто не бежал по лесу, старясь не споткнуться о предательски раскинутые по дорожке корни деревьев. Сердце мое громыхало, и пело, и черт знает, что происходило со мной в предвкушении вожделенной подписи Титомира. Может быть он, расщедрившись, еще напишет мне что-нибудь. Только бы они не уехали раньше времени.
Я метался по даче, переполошив бабушку и родную тетку, в надежде найти что-нибудь подходящее, на чем будут увековечены мои мечты, мое заветное желание. Наконец, не найдя ничего иного, я вырвал из тетрадки листок, схватил шариковую ручку и, задыхаясь, бросился назад, туда, где ждали меня ребята и где отдыхали от трудов праведных знаменитые музыканты во главе с Богданом Титомиром. Слава богу, они никуда не уехали. Мои приятели так и не полезли в воду, а стояли группой, не сводя глаз с музыкантов. В это время Титомир отделился от своих, и я, не переводя дыхание, бросился к нему, держа в руке дрожащий листок из ученической тетради. Я видел его пухлые губы, небритое лицо. Окинув меня ленивым равнодушным взглядом полупьяных, осоловелых глаз, он коротко бросил: «Дай поссать!». Увы, я не упал как громом пораженный. А вместе с подошедшими моими приятелями терпеливо стоял и слушал, как шумно орошает траву и кусты наш кумир, как он громко отрыгивает. Пошлость, вульгарность, откровенная хамовитость — все это было в порядке вещей. И даже как-то приобщало к сонму избранных. Звездная компания была на хорошем взводе и встретила нас довольно радушно. Более того, помимо автографа, Титомир подарил нам фирменные открытки, на которых он чинно восседал на мотоцикле «Харлей-Дэвидсон».
Спустя десятилетие, я нашел эту слегка усохшую открытку в ящике стола на втором этаже дачного домика. Глядя на комичного Боню, развалившегося на мотоцикле, я подумал о том, как порой иные герои детства по прошествии времени совершенно утрачивают свой ореол, как их фигуры теряют вес и значимость, нередко попросту превращаясь в посмешище. В свою очередь это заставляет думать о том, а был ли у них этот ореол, вес и значимость или же это свойства твоей неокрепшей детской души, наделяющей кумира всем необыкновенным?
«У старой разрушенной церкви, куда не летают вороны, где зябкие дряхлые кроны бормочут о прожитой жизни, где осень всегда непролазна, а время остановимо, бегут ребятишки в школу и взрослые топают мимо…»
Я нашел эти неоконченные стихотворные строчки на даче. Никто не признавался в авторстве, но я подумал о том, что не только нас притягивала к себе эта церковь, стоящая на пути к лесному озеру. Вокруг нее клубились какие-то рассказы, наполненные трагедиями и драмами взрослой жизни, но нас они не трогали. Гораздо интереснее бывало забираться под ее сумрачные полуобвалившиеся своды, бродить по заваленным битым кирпичом подвалам, карабкаться по узким лестничкам, которые внезапно обрывались, не давая возможности добраться на самый верх к куполу. Хорошо было прятаться там, пережидать летний, короткий ливень, а потом, когда выйдет из-за туч солнце, видеть сквозь провалы крыши, как у основания купола сверкают бусинки дождя на тоненьких кустиках березок, непонятно каким образом пустившие там свои корни. Как-то раз мы гурьбой шли на лесное озеро, и вдруг я увидел, что прямо под куполом церкви прикреплен большой лист фанеры и на нем белой краской крупная надпись: «Светик, я люблю тебя!» Мы, конечно, поржали, но на самом деле в глубине наших сердец что-то ёкнуло, слабым неясным эхом отозвалось и кольнуло, но чтобы никто ничего не понял, мы стали горячо обсуждать, как и кому удалось забраться на такую верхотуру, тем более, что туда не подобраться. Этот фанерный лист долго красовался на церкви, пока его оттуда то ли ветром сбросило, то ли чья-то отчаявшаяся или завистливая рука дотянулась.
Когда на даче появился Мишка Жданов, он почти сразу получил прозвище Круг. В значительной степени из-за своей неуемной увлеченности шансоном и его тогдашней звездой Михаилом Кругом, о котором рассказывал так, что несведущему могло показаться, что они давнишние кореша. При этом разительная разница в возрасте между ними в расчет не бралась вовсе. Но к этому надо добавить и некое физическое отличие Мишки, которое немедленно бросалось в глаза: его кривые короткие ноги, что делало его фигуру похожей на катящийся колобок. Но хотя все знали, что был он враль изрядный, парень он был добрый, никогда не чинился и его разбитый, исцарапанный зеленый «Запорожец» всегда был к услугам нашей веселой буйной компании. Правда, автомобиль часто стопорился в самых неподходящих местах, но мы были к этому готовы и, вывалившись из не менее живописного его чрева, с криками и шумом толкали, пока тот не начинал подавать признаки жизни. Иногда в поездках на Лесное озеро в «Запорожец» умудрялось набиться восемь человек.
В один из летних вечеров Мишка прикатил на белой «девятке». Вид у нее был далеко не новый, но это уже был автомобиль, а не зеленая каракатица. На наши расспросы, оттуда у него эта машина, Мишка, картинно развалившись на капоте, небрежно и несколько загадочно бросил: «Это подарок!».
— Ого, присвистнул один из нас, — ничего себе. И от кого?
Мишка важно выпятил губы и посмотрел на нас исподлобья, будто хотел проверить, можно ли нам доверять то, что он собрался сообщить. А затем весьма буднично бросил: «Ореховские подарили». Конечно, он ждал нашей реакции. Еще бы! В те времена ореховская братва, точнее бандиты из этого района гремели по всей Москве. Ну и дружки оказались у Мишки. Но как бы то ни было, авторитету ему это прибавило, хотя сомнения у нас оставались. Однако пришлось верить на слово, потому что некий мутный шлейф все-таки за ним тянулся.
— Это дело надо бы отметить. Или я не прав? — весело вопросил Мишка и с этими словами достал из машины бутылку водки и какие-то консервы. — Кать, обратился он к одной из девушек, стоявших рядом. — Можно я машину поставлю на ваш участок? — родителей у Кати в этот день не было, поэтому, собственно мы там и собирались. Она пожала плечами, что означало, что машину можно ставить.
Было уже довольно темно, и мы устроились на кухне. Не успели выпить, что называется, по рюмке, как услышали за окном голоса. А затем раздался весьма решительный стук в дверь. По тому, как встревожился и заметно спал с лица Мишка, мы поняли, что дело, как говорил мой дед, пахнет керосином. Тем более Мишка шепотом стал просить, чтобы Катя его спрятала. Не дожидаясь ее ответа, он бросился в соседнюю комнату и быстро закрыл дверь. Вновь постучали еще требовательнее и на испуганный вопрос Кати: «Кто там?», мужской голос твердо произнес: «Милиция!». Делать было нечего, Катя понуро поплелась к двери, и в комнату вошел невысокий усатый мужчина в темных солнцезащитных очках. Выглядел он весьма сурово и, не мешкая, предъявил удостоверение.
— Кто хозяин дачи? — спросил милиционер, оглядев всех сидевших за столом. Катя сказала, что хозяин, то есть ее отец в Москве и поэтому сейчас она.
— А кто эти люди, как вас зовут? — спросил нас вошедший. Мы назвались, а Никита, который выпил к тому моменту больше всех, неожиданно выпалил с вызовом: «Иван Петрович!» На что Катя поспешно кивнула. Мент усмехнулся и слегка покачал головой.
— А чья машина стоит на участке? — в голосе его зазвучали металлические нотки. Мы стали пожимать плечами, пряча глаза друг от друга.
— Значит владельца среди вас нет, — с напором вопросил милиционер. — Иван Петрович, — насмешливо обратился он к Никите, — не вы ли хозяин?
Никита что-то пробурчал, наклонив голову.
— Хочу довести до вашего сведения, — слова милиционера звучали зловеще, — что эта машина числится в розыске.
Жуткая тишина обрушилась на нас. Вот так подарочек преподнес нам Мишка. Вот так впутались! Мерзкий холодок страха побежал у меня по спине, сжав кожу на затылке.
— Если не назовете имя владельца, все вы пойдете по статье, как соучастники угона — милиционер произнес это с явным удовольствием. Эх, не хватало родным всяким моих дел, а тут ещё замаячила уголовщина. В это время за дверью, где спрятался Мишка, послышался еле уловимый шорох. Он был различим в мертвой тишине кухни. Милиционер тотчас же обернулся на шорох.
— Значит, владельца машины среди вас нет? — снова повторил он и тут же громовым голосом позвал:
— Михаил! А ну-ка выходи немедленно. Хватит прятаться. — Потрясение наше велико было. Узнать, что в доме затаился Мишка, да еще назвать его по имени — это произвело на нас сильнейшее впечатление. И, чего греха таить, стало, как-то легче дышать: все-таки нашелся человек, который может все взять на себя, рассказать об угнанной машине.
— Хватит дурить, выходи, — вновь повторил мент. Через какие-то секунды дверь из комнаты отворилась, и в кухню осторожно ступил Мишка, на его лице играла глуповато виноватая улыбка.
— Собирайся, балбес — сказал милиционер спокойным голосом, снимая очки. — Мы с матерью его по всем участкам ищем, а он тут прячется, да еще и кутить вздумал,— сказал человек, назвавшийся милиционером, с явным неудовольствием оглядывая наш стол с одиноко торчащей недопитой бутылкой водки в центре.
— Пап, иди, — заискивающе произнес Мишка, — я тебя сейчас догоню.
— Никаких сейчас,— отрезал отец Мишки и они вышли из комнаты. После их ухода мы даже ничего не стали обсуждать, а быстро разошлись по домам.
Потом Мишка исчез на какое-то время. Потом вновь появлялся, доказывая свое первенство в дачных гонках на выживание. Увы, ничем хорошим это не закончилось. Спустя много лет, мы узнали, что Мишка погиб в автомобильной аварии вместе со своей девушкой.
С чего началось мое увлечение язычеством? Как ни странно, но с black metal, поскольку, как нам казалось, именно этот музыкальный стиль нес в себе четкую идеологическую позицию язычества. Потом интерес мой стал разрастаться. Я начал запойно читать «Старшую Эдду», «Калевалу», «Велесову книгу», мифы и легенды народов мира, а также множество романов в жанре фэнтези. Отдельное место отводилось трудам отечественного историка Бориса Рыбакова «Язычество древней Руси и Славян». Честно признаться, многое из того, о чем писал в своей книге ученый, я, конечно же, не понимал, но был ужасно горд, ощущая себя частью древних таинств и верований. А чтобы точнее соответствовать своим же представлениям о древних, мы даже в жаркие дни одевались в черные одежды, надменно задирали носы, погружая себя в далекие исторические времена.
К этому периоду относится и наше случайное знакомство с Лехой «очкариком», эксцентричным, забавным и угловатым сыном художника. От него мы узнали о существовании настоящего русского язычника: взяв с нас слово, не раскрывать тайну, он дал посмотреть видеокассету с настоящим обрядом на севере страны. Грозный старик Доброслав вовлекал в религиозные празднества глухие деревни и угощал настоящей брагой детвору. По словам Лехи, Доброслав лично подарил ему эту кассету.
Языческая культура требовала поклонения и почитания природы, поэтому мы стали больше времени проводить в лесу. У нас были попытки создания настоящего языческого капища, однако ограничились лишь поиском места для его создания.
У Рыбакова мы прочитали, что 20 июля знаменательная дата: в этот день наши предки славяне отмечали праздник Перуна, главного языческого божества древней Руси. Этот праздник решили отметить и мы. Нарезали из кожи шнурков, вырезали узоры на палках, сделали венки из дубовых веток и украшения из коры деревьев. Специально к празднику была приготовлена самодельная славянская медовуха. Я заплел волосы в косу, девчонки водрузили на голову венки из дубовых листьев, а Никита надел на голову кожаный шнурок и стал похож на славянского кузнеца, которого показывали в кино. Всю ночь мы жгли костер и факелы, пили медовуху, играли в прятки. К этому надо добавить, что нами был создан яркий символ текущего лета, который долго украшал и охранял наш костер. Мы смастерили из дерева настоящего языческого идола. Это был древнеславянский образ божества Сварога с мечом в руках, но назвали мы его Хорсом или Хоросом, в честь летнего солнца.
Но, пожалуй, самым шокирующим знанием стали для нас сведения о сексуальных традициях на Руси. Во время язычества секс считался обычным явлением. Он был без вольностей, но и без целомудрия. Его напрямую связывали с представлениями славян о природе. По их мнению, все части природы имели душу и свой пол и, соответственно, им не было чуждо все человеческое, Например, мы вычитали, что в языческой Руси незамужнюю девушку, которая занималась сексом, называли блудницей. Причем, без всякого осуждения. Блудница — это та, кто блуждает и ищет мужа. Но были и такие обычаи, от которых у нас голова шла кругом. Так, если верить некоторым ученым мужам, с XI века существовала весьма интересные отношения тещи и зятя. Они любили друг друга, то есть вступали в интимные отношения. Девушек выдавали замуж в 9-12 лет, когда еще не наступило половое созревание. Юношей женили немногим позже, в 12-15 лет. И вот до того момента, когда молодая жена физиологически созревала, ее супружеский долг выполняла…ее мама, она же теща будущего зятя! И длилась эта подмена обычно 2-3 года. Невообразимые картины рисовало наше возбужденное воображение.
— Все это туфта, — попробовал вступиться за язычников Лёха — все врут гребанные христианские попы.
Но вот что нам было по душе, так это временное уничтожение установленных норм в ночь на Ивана Купалу. Мы с нескрываемым удовольствием читали о том, наши предки вытаскивали на дорогу лодки, опрокидывали телеги, снимали и забрасывали на соседский огород ворота. И еще много чего воротили. Но только в эту разгульную ночь. А вот потомки их одной ночью явно не могли ограничиться. Например, наши алмазовские хулиганы, объединившись в боевую группировку, ставили своей целью планомерное уничтожение спокойной жизни в садоводческом товариществе. Булавки в стульях телефонной будки, запертый снаружи дежурный вагончик, безжалостный обстрел дежурных и мирных жителей гнилыми плодами, безнадежно изуродованная детская площадка, незаконное проникновение на чужую собственность со взломом, крушение заборов, перекрытие проезжей части различным мусором и сеном с последующем воспламенением — и это было только небольшой список дел молодых демонов, пытавшихся установить новые порядки, а точнее массовые беспорядки на наших дачах. Похоже, для современных потомков древних славян ночь на Ивана Купалу явно затянулась.
Одновременно с внешними проявлениями язычества появилось огромное количество музыкальной периодики, издаваемой в подпольных типографиях. На Горбушке стали продавать журналы Gothic, Raven и радикальный Сотсирх Сусии (я был сильно удивлен, прочитав название наоборот). Основное содержание их составляли статьи о лжи религиозных догматов и клерикализма, свободе выбора, борьбе и противостоянии, вызове, о соответствующей музыке, и, увы, о крайних формах русского национализма. Кстати, о последнем.
Когда возник в нашей компании этот невысокий, русоволосый, с правильными чертами лица парень с угнетающей кличкой Склеп? Вероятнее всего мы познакомились на Горбушке. Он сразу ранжировал нашу разношерстную компанию по признаку чистых и нечистых. При этом в доказательство того, что он принадлежит к высшей расе, стал сравнивать свою височную кость, которая у него была весьма крепкой. По его мнению, именно это обстоятельство указывало на прямое родство с ариями. Немногие из наших пятнадцатилетних ребят, как выяснилось, могли похвастаться крепкой височной костью. Вторым бесспорным подтверждением его чистоты расы были мочки, которые не прирастали к щекам, а как бы слегка отвисали. Мы долго рассматривали свои уши в зеркале, и кто-то действительно находил, что они не висят. Все это вносило в наши ряды некое смятение. Разумеется, он проверял нас на вшивость по поводу знания нами Ницше, которого мы не только не знали, но имя это слышали впервые. При этом он как будто не стремился в лидеры, Склеп был самодостаточен, его превосходство ему и так было очевидно. Впрочем, поначалу и мы как бы безоговорочно это принимали. Особенно от него досталось одному нашему парню, наполовину еврею. Парадокс этой ситуации заключался в том, что Володька, будучи наполовину иудеем, изо всех сил старался им не быть и постоянно провозглашал какие-то антисемитские сентенции. Но здесь, что называется, это не прокатывало. Склеп откровенно издевался над потугами Володьки стать вровень с ним. Впрочем, весьма неодобрительно он отзывался и о славянстве в целом, считая, что славяне — это сплошная намесь, а вот образчиком для него были северные народы, в частности норвежцы. Это входило в некое противоречие с нашими представлениями о славянах, и вызывало глухое несогласие, которое, впрочем, мы внятно не могли тогда сформулировать. И мы по-тихому стали от Склепа отбуксовываться, и вскоре потеряли его из виду. Правда, спустя какое-то время, он неожиданно возник, бравируя тем, что стал скинхедом. С тех пор лет, пожалуй, десять о нем не было слышно. И как-то неожиданно я встретил его на улице и не узнал. Брел потерявший себя человек, он вяло меня поприветствовал, думаю, что даже не узнал толком, равнодушно предложил подкурить, но, не найдя понимания, также понуро пошел своей дорогой.
В целом же надо признать, что эта яркая и неординарная страница нашей жизни ушла в прошлое весьма стремительно, о чем я ни капли не жалею.
Первого мая я со своим институтским другом Сургулем приехал на дачу. (День солидарности со всеми трудящимися мира, похоже, уходил в небытие. Во всяком случае, от нас уже не требовалось присутствие на демонстрации). Сын высокопоставленного афганского чиновника, Сургуль жил в нашей стране еще до поступления в университет Дружбы народов. Он довольно чисто говорил на русском и выказывал вполне живой, непритворный интерес к российской жизни, поэтому мое предложение поехать на дачу на шашлыки принял с готовностью. Правда, все, что касалось непосредственно шашлыков, вызывало во мне некое смутное беспокойство. Дело в том, что, как правило, мы ели шашлык, из свинины, а Сургуль был мусульманином со всеми вытекающими из этого запретами и установлениями.
День был теплый, белесый, на участках слышался стук молотков, визг пил, прогорклый дым от сжигаемого мусора першил горло. Но над всем этим, веселя и радуя душу, победно торжествовал запах хорошо промаринованного мяса, ровными рядами уложенного на угли. Никита, колдовавший у мангала, знал от меня о приезде Сургуля, и предусмотрительно заложил два шампура с куриными бёдрышками. Проблема была решена.
Вскоре к нашей компании присоединились еще несколько ребят, а потом появился шумный Денис по кличке Деко, бывший, как все сразу заметили, уже на хорошем взводе. Он был значительно старше нас, постоянно намекал на какие-то свои связи с солнцевскими бандитами, хвастливо говорил о себе, что круче его только вареные яйца. Вслед за ним пришел Рыжий, скромный конопатый паренек с четвертой улицы, со своей сестрой Иркой, девушкой коренастой и крепко сбитой, но молчаливо-замкнутой. На ней была короткая кофточка, синие джинсы и легкие белые кроссовки. Как только она появилась на участке, Деко увлек ее в стоящую поодаль кухню.
Занятые предвкушением предстоящей трапезы, мы поначалу не обратили внимания на удары, которые доносились из кухни. Затем удары стали громче, со шкафов посыпалась посуда. В следующее мгновенье дверь распахнулась, и из кухни вылетел красный, ошарашенный Деко. Вслед за ним на пороге выросла Ирка и с удивительной для девушки силой и ловкостью стала швырять растерянного Деко из стороны в сторону, да так, что он только кряхтел и ничего не мог сказать. Делала она это мастерски, но с какой-то затаенной иступленной молчаливостью. Кроме того было понятно, что она явно прошла какой-то курс восточных единоборств. Попытки Деко урезонить, игнорировались ею с той же молчаливой исступленность. Неожиданно Ирка резко обернулась вокруг своей оси, легко выбросив вперед правую ногу, нанесла чувствительный удар в грудь Деко. В нем что-то нехорошо ёкнуло, и он с силой влепился в стену дачного домика.
— Бьёт, значит любит, у нас, Сургуль, так — попытался разрядить обстановку Никита. — Рыжий,— обратился он к брату Ирины, а ты что стоишь?
— Да она меня уроет — угрюмо бросил Рыжий.
В это трудно было не поверить, учитывая субтильную комплекцию Рыжего.
Деко тяжело дышал, слабая полуулыбка не сползала с его лица, он никак не хотел верить, что Ирка наносит ему удары далекие от игры. Наконец он отлепился от стены и бросился к калитке. Ирка выскользнула за ним, и на улице сражение перешло в эндшпиль. Мы выбежали за ними. В какой-то момент Ирка догнала его и точным ударом сбила с ног, но, падая, тот успел схватить девушку за ногу, и они вместе рухнули в канаву. Заключительная сцена вызвала в нас настоящий взрыв неукротимого хохота. Они лежали в канаве, молодая крапива обрамляла их головы. Деко крепко сжимал Ирку в своих объятиях, причем так, чтобы не дать воли ее рукам, хмельная улыбка освещала его лицо вместе с легким фонарем под правым глазом. Ирка по-прежнему молчала, губы ее слегка подергивались, а в уголке глаза я заметил притаившуюся злую слезинку.
— Пацаны, все ништяк, — крикнул Деко, — мы с Иркой любим друг друга!
— Вот, Сургуль, — сказал Никита, — что значит любить по-русски!
Потом мы помогли им выбраться из канавы и, вернувшись к остывающим шашлыкам, стали с азартом их поглощать, вспоминая фрагменты разыгравшегося перед нашими глазами недавнего рукопашного боя. Сургуль, как воспитанный восточный человек, молчал, но по его горящим глазам было понятно, что сцена произвела на него сильнейшее впечатление, и он время от времени с опасливым удивлением посматривал на Ирку.
В этом стремительном, по — своему завораживающем сражении, была своя странность: никто из нас не сделал ни малейшей попытки вмешаться, остановить бойню. Видимо подспудно всеми нами владело тайное желание публичного посрамления кичливого, драчливого Деко, который сам часто лез в драку, но всегда при этом был нещадно бит. Он, кстати, ушел от нас первым, не простившись.
Но об истинных причинах такого поведения Ирины мы так ничего и не узнали.
Арсений Сирота