Хаомаварга- сообщество трёх -

— Предлагаю выпить, — важно произнёс Якомульский и широко улыбнулся. Теперь он стал похож на довольного, объевшегося сметаны кота.
Отказываться никто не собирался. Все протянули стаканы, и Якомульский налил в них спирта из литровой колбы с толстыми матовыми стенками.
— Ну, за первый день лета, — сказал Якомульский. Он продолжал улыбаться, настроение у него было очень хорошее.
Все чокнулись и выпили. Следующие секунд двадцать царила пауза — спирт был чистым, и для того, чтобы полностью погасить ощущение, что по внутренностям прошёлся настоящий огненный смерч, требовалось время.
— Уффф, — выдохнула, наконец, одна из девушек, Юля, — для первого раза очень даже неплохо…
— Закуси, — обратился к ней Якомульский, протягивая помидор.
— Спасибо, я как-нибудь обойдусь, — с усмешкой ответила она.
— Правильно, закуска градус крадёт, — поддержал её один из молодых людей, Володя.
— Чёрт, почему мы так редко встречаемся? – задала вопрос Тамара, — в этом есть какая-то несправедливость. Иногда мне кажется, что если так пойдёт и дальше, то наша компания будет собираться в полном составе от силы раз в полгода!
— Это преувеличение! – запротестовал Володя, — прошлый раз мы пили совсем недавно, около полутора месяцев назад!
— На улице, по каким-то дворам колобродили, — скривилась Тамара, — половина народу не пришла, а мужики набрались так, что нам с Юлей Меньшей, двум хрупким девушкам, пришлось развозить всех по квартирам!
— Можно подумать, в первый раз, — усмехнулся Якомульский.
— Я думаю, надо хлопнуть ещё по одной, — нетвёрдым голосом сказал Алексей. Он был заметно пьян, и уже достаточно долго сидел на диване, не открывая глаз, так что все думали, что он уснул.
— Полностью поддерживаю! – провозгласил длинноволосый юноша, которого почему-то звали Серафимом.
Ребята выпили, потом кто-то приналёг на еду, кто-то закурил сигарету, а кто-то задумался. Время в квартире панельной многоэтажки текло медленно, словно и оно находилось под властью охватившей Москву жары. Несмотря на то, что на дворе стояло самое начало июня, температура воздуха вот уже несколько дней не опускалась ниже тридцати градусов. Где-то вдалеке шумели машины, играла музыка, слышались едва различимые людские голоса – всё это способствовало воцарению атмосферы всеобщей расслабленности и вялости. Беседа текла медленно, сидящие в комнате говорили о всякой всячине, шутили, смеялись, вспоминали прошлое. Молодых людей, которые были студентами, заботила сессия, тех, кто постарше – летние отпуска.
— Плохо летом в Москве, — заявил Володя. Он, казалось, был чем-то обеспокоен. Володя старался скрывать от остальных своё волнение, но с каждым следующим стаканом спирта делать это становилось всё труднее; — как только наступает жара, люди меняются. Глаза у них становятся матовыми, а кожа на лице – твёрдой, как будто её облили воском. Все окружающие враз начинают выглядеть, как манекены, сошедшие с витрин, и это очень меня пугает, — Володя загадочно улыбнулся.
— Опять твои поэтические фантазии, — саркастически кривясь, протянула Юля, — вечно у этих поэтов мозги набекрень! Лучше бы писал диссертацию, а не думал о всяких глупостях! — и она, смеясь, подтолкнула Володю в плечо.
— Просто сидеть летом в Москве – это непривычно для всех нас, — сказал Серафим, — ведь летом мы обязаны быть в экспедициях, на природе.
Все выпили ещё раз. Воцарилось многозначительная тишина, нарушаемая лишь монотонным гудением машин, едущих по ночному проспекту.
— В наших рядах наметилась определённая утечка кадров, — спотыкающимся голосом проговорил Алексей, — исчез Пехлеваниди.
— И Юля Меньшая, — несколько мрачноватым басом протянул Серафим,
— Ну что ж, за них можно только порадоваться, — задумчиво сказал Якомульский, глядя в стену, за которой находилась соседняя комната.
— Всё это чушь! — неожиданно громко и злобно выкрикнул Володя, — Якомульский, налей ещё спирта!
— Успокойтесь, юноша, — мягко осадил его Якомульский, — во-первых, персонально я никому наливать не буду, разве что всем сразу. Во-вторых, поясни, что именно ты хотел сказать этим своим воплем? Ты завидуешь Пехлеваниди? В таком случаю сообщаю, что наша милая Тамара явно желает тебе что-то поведать тет-а-тет, — он кивнул в её сторону, — а комнат в квартире много.
Красивая темноволосая Тамара действительно уже довольно долго не сводила с парня своих кошачьих глаз. Её очень не нравилось, что Володя, обычно весьма неравнодушный к женским прелестям, упорно не хочет обращать на неё внимание. Сегодня его куда больше интересовало содержимое стеклянной бутыли, и тому были свои причины.
— Вот скажи мне, Якомульский, — кипятился он, — ведь ты гораздо старше меня, Серафима, Лёхи, да почти любого из здесь сидящих. Ведь у тебя наверняка было очень много женщин!
— Чего уж греха таить, — заулыбался Якомульский, — в былые годы я и впрямь развлекался на полную катушку. Сейчас, конечно, времена уже не те, но кое-что мы всё-таки ещё можем…
— Как и твой ровесник Пехлеваниди, — уверенно кивнул Володя, — мы, — он церемонно обвёл рукой более молодую часть компании, — тоже в меру сил стараемся не срамить Отечества… Скажи, тебе никогда не хотелось внести в свои отношения с женщинами некий элемент… как бы это сказать… утончённости, что ли…
— Я не очень понимаю, куда ты клонишь. Мои отношения с женщинами никогда не сводились к банальной биологии. Фактор личной симпатии всегда был превалирующим. Я никогда не тащил барышню – даже с внешностью модели “Плэйбоя” — в постель, если она не устраивала меня, как человек, — немного смущённо признался Якомульский, — кстати, и вам советую…
— Я не то имел в виду, — рассержено обрубил его Володя, — просто всё, что связанно с сексом, выходит у нас как-то примитивно, по-варварски. Посмотри на тех, кто здесь сидит, — он вновь обвёл рукой комнату, — мы все думаем примерно об одном и том же: прочь мораль, прочь предрассудки, да здравствует свободная любовь. Но при этом никому из нас, я уверен, не суждено познать истинную свободу телесных удовольствий. Вся беда в том, что утеряна традиция.
— Что за традиция? Какая такая традиция? – вновь ожил поутихший было Алексей. – Если ты говоришь о героях де Сада, то нам действительно вряд ли светит что-то подобное. И, слава богу.
— Герои де Сада – это лишь верхушка айсберга. Это, если так можно выразится, только одно из отражений того явления, которое зовется абсолютной моральной раскрепощённостью. Де Сад жил в восемнадцатом веке, но я уверен, что те оргии, которые он описал в своих книгах, устраивались ещё во времена царей древнего Шумера и Египта. Уже тогда истинное отношение правящего класса к распутству в корне отличалась от официальной точки зрения, которая активно внедрялась в массы. Именно тогда зародился этот порочный круг – мораль изобрели люди, которые всей своей жизнью воплощали абсолютную аморальность, граничащую с манией!
— Я протестую! – заявил Серафим, — всё, что описано у де Сада, несмотря на обилие исторических примеров, являлось продуктом именно его эпохи – времени распада монархии Бурбонов. Конечно, такие люди, как Калигула и барон де Рэ существовали всегда, но они были настолько уникальны, что все вошли в историю. При желании их можно пересчитать по пальцам, этих отдельно стоящих помешанных, — да, именно помешанных, потому что каждый из них страдал какой-либо формой психического расстройства! Я абсолютно убеждён, что ни о какой “традиции” здесь и речи быть не может. А то из твоих слов выходит, что существует какая-то специфическая линия преемственности разврата, тянущаяся к нам ещё из времён Междуречья. Это полная ерунда. К тому же, следует помнить, что распутный аристократ-преступник становился историческим лицом исключительно в силу своего положения. Да если бы. Жиль де Рэ жил в двадцатом веке, он был бы очередным Чикатило, не более того.
— Тем не менее, я уверен, что подобная традиция существует. И обилие власти, свалившейся на человека, который приобщился к сильным мира сего, не является определяющим фактором. Главной причиной того, что всё новые и новые поколения аристократов втягивались в поистине нечеловеческий разврат, были обычаи, унаследованные ими от предшественников! И нам, простым людям, никогда не перепадёт и малой крохи той свободы, которой обладали они. Мы слишком изъедены моралью!
— То есть ты считаешь, что весь тот ужас, всё то насилие, грязь, убийства, которые они совершали – это проявление свободы?! – возмущённо поднялась Тамара, — ты меня, конечно, извини, но такой свободы, — она выделила голосом слово “такой”, — мне ничуть не хочется.
— Да пойми же ты, — не унимался Володя, — это именно они, эти насильники и убийцы, дали нам понятие о добре и зле, о том, что можно делать, а чего нельзя. Их система ценностей в корне отличалась от нашей, в ней не было место идее греха или преступления. Да, собственно, и системы тоже как таковой не было. Было лишь желание, сиюминутное и всепоглощающее. Они поработали на славу, внедрив в общественное сознание все необходимые им догмы, в плену которых оказались даже самые свободные умы. И при всех разговорах о свободе, мы никогда не сможем перешагнуть через те предрассудки, которые закабалили наш дух. При всём своём отрицании морали мы остаёмся её пленниками.
— Тебя явно понесло, — заметил постепенно трезвеющий Алексей, – в твоих словах я усматриваю проявление эскапизма, желание убежать от реальности. По-моему, ты попросту ностальгируешь по прошлому и ищешь красивое в истории.
Володя заметно погрустнел. Под действием спирта его эмоции вылезли на поверхность, как змеи в ночи. Всем стало ясно, что Алексей попал в точку.
— Да, это действительно так, — проговорил Володя, и глаза его вспыхнули какой-то жадностью. — Я понимаю, что такие желания ни к чему не ведут, но как бы мне хотелось хотя бы на совсем малое время оказаться в былом, узреть своими глазами тот век, когда благородные и утончённые аристократы совершали зверские и изысканные преступления! Это звучит пошло, но в последнее время мне всё чаще лезет в голову мысль, что из нашей жизни исчезла настоящая страсть. И традиция, о которой я говорил, тоже сгинула, судя по всему, навеки. Когда я смотрю на нынешних власть имущих, меня берут серьёзные сомнения, что среди них есть хоть один человек, способный парить на одной высоте с древними. У этих всё упирается в стремление измазать конкурента грязью в сводках новостей или сфотографировать недруга в бане с голыми девицами. Люди измельчали. Настоящая аристократия исчезла, вместе с ней исчезла и традиция.
— Не исчезла, — тихо проговорил Якомульский,
— Что ты хочешь этим сказать? – с вызовом произнёс всё больше хмелеющий Володя.
Якомульский какое-то время молчал, сосредоточенно изучая сидящего перед ним парня. Общая беседа прекратилась, каждый думал о чём-то своём.
— Давай выпьем, — наконец прервал молчание старший.
— Выпить-то мы, конечно, выпьем, но сначала ты объяснишь собственные слова.
Якомульский, казалось, сомневался, стоит ли развивать дальше затронутую тему. Он продолжал смотреть на Володю, в глазах его промелькнула едва заметная печаль.
— Вот скажи, если бы у тебя вдруг появился шанс поучаствовать в забавах элиты…
— Да за одну возможность лишь присутствовать на такой оргии! – вспыхнул Володя, не дав Якомульскому закончить фразу, — но…,— тут он, возбуждённый до крайности, вскочил, — нет, нет, даже не думай! Только не смей врать нам, что…
— Представь себе, уважаемый, — тихо-тихо проговорил Якомульский, закуривая сигарету.
Какую-то секунду царило оцепенение, потом все заулыбались. Сказанному, естественно, никто не верил. Якомульский, однако, не собирался никого убеждать. Он, похоже, вообще жалел, что пошёл на поводу у Володи и дал втянуть себя в этот разговор.
— Подожди-ка, — Володя, казалось, заколебался, — если ты действительно имел подобный опыт… Ты меня извини, но я не вижу даже теоретической возможности доверять твоим словам. Это представляется слишком невероятным.
— Ну и, слава богу, не верь, — равнодушно прогудел Якомульский, наливая всем спирта.
— Нет, дорогой, теперь я от тебя не отстану! – снова начал горячится Володя. Остальные, похоже, его поддерживали. Даже если Якомульский лгал, его слова произвели большое впечатление. Все желали продолжения разговора.
— Расскажи нам об этом, — попросила Юля, — надоело просто сидеть и напиваться.
— Мы так соскучились по твоим историям! – вторила ей Тамара.
Якомульский пытался было отнекиваться, но долго сопротивляться двум охваченным любопытством девушкам он, естественно, не мог.
— Так уж и быть, — снисходительно, по-отечески протянул он, откидываясь на спинку кресла. На него глядело несколько пар алчных глаз.
— Как и всегда, всему виною были женщины. Именно из-за вашей породы я влип в эту историю, из-за которой, кстати, и поседел.
Все были заинтригованы до предела. Голова Якомульского, который внешне смотрелся очень молодо, действительно, была почти целиком седой. В его возрасте это казалось неестественным.
— Да, всё бабы, будь они прокляты… Именно из-за женщин, я оказался втянут в круговорот событий, при воспоминании о которых я до сих пор содрогаюсь, как будто меня бьёт током. Именно женщина привела меня в Дом из золота.
Молодые люди, как ошарашенные, застыли в своих позах. В наступившем безмолвии отчётливо слышался писк комара, каким-то невероятным образом залетевшего на такую высоту. Было ясно, что Якомульский сказал что-то очень значительное.
— Я никогда не верил в то, что Дом из золота действительно существует, — произнёс, наконец, Володя.
— А так всегда и бывает, — Якомульский глядел куда-то в даль, в наполненное огнями московское небо, — мы верим в те вещи, которые заведомо являются ложью, потому что нам представляют их, как нечто очевидное. И наоборот, послушно соглашаемся, когда нас уговаривают выбросить из головы всякие сказки. Вот ты, например, склонен усматривать в моих словах исключительно вымысел, потому что тебе тысячу раз втолковывали, что Дом из золота – миф. В какой-то степени это была гениальная задумка, — Якомульский улыбнулся, — об этом месте слышали практически все, но при этом практически никто не верит в его существование.
— Рассказывай, рассказывай, — нетерпеливо замахал руками Володя.
— Эта история произошла летом, — начал Якомульский. Он наморщил лоб и прокашлялся, пытаясь вспомнить все подробности случившегося в те дни. – Жара в Москве стояла невероятная, редко в какой день температура опускалась ниже тридцати пяти, и даже ночью было душно, как в башне танка. С утра выглянешь в окно – на небе ни облачка, ни даже маленькой дымки. Только непрерывно висящий смог и солнце, которое в тот год, казалось, всерьёз вознамерилось медленно и безжалостно испепелить наш город вместе со всеми жителями. Большинство людей, естественно, повалило в отпуска, остальные, менее везучие, старались появляться на улицах как можно реже, сидя в офисах под кондиционерами, или дома, попивая холодное пиво. Когда в три часа дня я стоял на тротуаре какого-нибудь очередного проспекта и смотрел, как колёса тысяч машин взметают фонтаны пыли, у меня создавалось чёткое впечатление, что Москва, постепенно, исподволь, незаметно испаряется. Испарялись дома и асфальт, испарялись и сами люди. И никто не замечал, что поднимающийся к солнцу удушливый смрад ещё совсем недавно был частью каждого из нас. Раскалённый город медленно, но неуклонно переходил в газообразное состояние, понемногу растворяясь в грязном, с бежевым отливом, небе.
В потоках горячего воздуха махины многоэтажек на окраинах покачивались, словно миражи. Казалось, их вот-вот сдует куда-то за горизонт. Огромный многомиллионный город представлялся мне скелетом умершего хищника, сплошь облепленного червями и насекомыми. Люди действительно как-то изменились, словно кто-то всесильный снизил скорость течения их жизни. На Арбате, на Тверской, На Чистых прудах целые толпы медленно и как-то обречённо проплывали мимо цветастых витрин и ярких рекламных щитов, и, демонстрируя полную покорность судьбе с руками из жары и смога, исчезали в метро, или плотными кучами забивались в троллейбусы, которые в те дни больше напоминали телячьи вагоны. Ощущение реальности с каждым днём исчезало, становилось ясно, что в такую погоду в Москве может случиться всякое: или асфальт начнёт трескаться, как поражённая экземой кожа, или здание ГУМа, не выдержав жары, растает и растечётся, словно брикет мороженого, или воздух начнёт твердеть и густеть, забивая лёгкие вязкой гудроновой массой. Это гнетущее впечатление усиливалось полным отсутствием в моём сердце чувства настоящего лета. Лето всегда ассоциировалось у меня с чем-то радостным и весёлым, а в ту жаркую пору над Москвой душным саваном нависла тоска.
К этому времени дела мои уже давно шли из рук вон плохо. Несколько лет назад я женился, но это нисколько не мешало мне заводить постоянные связи на стороне. Впрочем, это никогда не заканчивалось чем-либо серьёзным: случайные женщины проскальзывали через мою жизнь, как блуждающие огоньки, внезапно появляясь совсем рядом, и так же внезапно исчезая, не оставив никаких следов. Мы не обременяли себя обязательствами или лишним грузом чувств, встречаясь и расходясь спокойно, без упрёков и претензий. При этом моя жена, не вдаваясь, естественно, в подробности каждого отдельного случая, была с самого начала прекрасно осведомлена о происходящем. Не могу сказать, что её это полностью устраивало, но тот факт, что все мои связи носили характер исключительно сиюминутный, действовал на неё в каком-то роде ободряюще. Она мнила себя единственной женщиной моей жизни, будучи полностью уверенной, что я раз за разом буду возвращаться к ней, и когда-нибудь мои приключения закончатся. У нас родился сын, семья наша была крепкой, и, до поры до времени, ей ничто не угрожало.
Когда, приехав в экспедицию на Северный Кавказ, я сошёлся там с одной светловолосой красавицей, которая была младше меня лет на двадцать, я и в похмельном бреду не мог вообразить, чем это закончится. Она была прекрасным человеком, но если бы в момент нашего знакомства я смог хоть на секунду увидеть грядущее, я бежал бы от неё, как от бубонной чумы.
Поначалу, естественно, всё шло обычным путём. У нас начался роман, о бессмысленности и быстротечности которого я предпочитал не думать. Её, вроде бы, всё полностью устраивало. Она прекрасно знала, что у меня есть семья, и в её планы, как мне тогда казалось, совершенно не входило стремление создавать проблемы для нас обоих. Я пребывал в полной уверенности, что между нами возникло молчаливое соглашение: по окончании экспедиции закончатся и наши отношения.
По возвращении в Москву, однако, наша связь не прервалась, а наоборот, начала приобретать всё более пугающую силу и прочность. Я, насколько было возможно, отгонял неприятные мысли, которые так и лезли мне в мозг. Сейчас, вспоминая те дни, я осознаю, что поначалу мной двигало лишь тщеславие: прожитые годы неумолимо приближались к отметке “сорок”, и мне льстило, что эта молодая красотка предпочитает меня любому из своих сверстников. Чувствовать себя лучше, увереннее, состоятельнее целой когорты молодых хлыщей – уверяю тебя, в моём возрасте не каждый может этим похвастаться! Я стал проводить с ней всё больше времени. Маска циника-ловеласа, которую я носил, давила мне на душу тяжелее, чем когда-либо: у меня никак не хватало духу признаться самому себе в чувствах, которые захватывали меня всё сильнее. Из случайного знакомства, подогреваемого желанием потешить собственное эго, стремительно вырастало нечто, бывшее для меня абсолютно новым, то, от чего я хотел отвернуться любой ценой. В один прекрасный день я понял, что влюбился в неё без памяти. Она, похоже, отвечала мне тем же. Мы оба знали, что у этой любви не может быть будущего, но что нам было толку от этого знания? В будущем нам чудилась только боль, но чем больше мы думали о том, что впереди нас ничего не ждёт, тем сильнее становилось наше чувство.
Моя жена, обеспокоенная тем, что я бывал дома всё реже, начала наводить справки, вызнавать, что да как. По роду своих занятий она тесно соприкасалась со многими из тех, кто был в курсе событий. Очень скоро нашлось несколько доброхотов, которые поведали ей о моих похождениях в самых невероятных подробностях. Поначалу она не придала этому большого значения, посчитав, что ещё одно моё увлечение ничего не изменит. Потом, когда она в полной мере осознала происходящее, ею завладела неумолимая ревность. На моих глазах мягкосердечная, интеллигентная матрона превращалась в одержимую ненавистью психопатку. Скандалы и истерики следовали буквально каждый день, я не мог появиться дома без того, что бы на меня не обрушилась бездна злобы, слёз и упрёков. От происходящего очень страдал наш маленький сын, и, глядя на это, осознавая собственное бессилие и невозможность что-либо изменить, я всё глубже погружался во всепоглощающее чувство вины.
Это было лишь началом моих бед. С определённой поры меня стало одолевать ощущение, что в нашей любви было нечто, изначально порочное, словно она протекала вопреки логике происходящего. Видимо, эта связь глубоко оскорбила кого-то там, наверху, и этот кто-то затаил на меня крепкую обиду. Проблемы и неприятности всех мастей посыпались на меня, как из рога изобилия. Раньше я и представить себе не мог, что жизнь одного человека может вместить в себя столько всякой пакости. Злой рок преследовал меня везде, не оставляя в покое ни на работе, ни дома, ни в отношениях с близкими. Товарищи по службе устроили так, что на меня ополчилось начальство, и меня несколько раз подряд понизили в должности, постоянно урезая зарплату. Я рассорился почти со всеми своими друзьями – мне постоянно казалось, что они относятся к моей пассии с крайней неприязнью, постоянно что-то против нас замышляя. Сцены, которые устраивала мне жена, становились всё более продолжительными и душераздирающими. Она уже не считала нужным соблюдать даже видимость благопристойности в присутствии сына. И в один момент на фоне происходящего мои отношения с женщиной, которую я так любил, тоже начали обостряться.
Всё это било ей по нервам, она всё больше уходила в себя, а я приходил в ярость, ибо все мои попытки хоть как-то исправить положение раз за разом оканчивались полным провалом. На моих глазах от меня отдалялось всё, что мне было дорого, всё, что было тождественно самой жизни. Глубже и глубже впадал я в депрессию, тоска, чувство вины, бессилие, страх пред завтрашним днём висели на мне, как ржавые вериги. Меня мучило чувство, что вот-вот должно произойти что-то ужасное, что положит конец всему, и иной раз я с каким-то восторженным озлоблением начинал призывать этот миг. Но ничего не случалось. Дни, полные боли, тянулись медленно, словно нож неопытного хирурга никак не мог проникнуть в изъеденную проказой плоть. Я продолжал ходить на работу, где моё положение становилось всё более шатким, я приходил домой, где постоянно царила атмосфера какого-то помешательства, и я встречался со своей любовницей, для того, что бы ещё больше увеличить и без того непомерно огромную пустоту, овладевшую нашими душами. На меня волнами накатывало отчаяние, заставляя всё более страстно жаждать разрыва этой цепи событий, в которых я, призванный быть главным участником, оказался лишь бессильным наблюдателем. С каждым днём напряжение возрастало, с каждым днём я всё больше хотел приблизиться к вожделенной финальной точке, даже если этой точкой станет смерть.
И такой момент настал. Вернее это был не момент, а определённый отрезок времени, по прошествии которого я смог смело сказать, что мир, в котором я жил, полностью обрушился. Любовница бросила меня первой, заявив, что больше не может видеть, как гибнет моя семья. То ли совесть действительно победила в ней страсть, то ли она просто испугалась, поняв, как далеко мы зашли, то ли ей двигали какие-то иные, неведомые мне причины – сейчас уже трудно сказать. Из моей жизни этот человек исчез, и, после громкого выяснения отношений, произошедшего у неё в квартире, я разговаривал с ней лишь однажды.
Издёрганный и опустошённый, я вернулся к своей семье с тем странным чувством, с каким попадает в госпиталь тяжело раненый солдат. Но моя супруга к тому времени уже всё за меня решила. Вдоволь насытившись своими истериками, она нашла себе другого мужа, к которому и перебралась, захватив с собой сына. Я, было, бросился к своей утерянной возлюбленной, но она, узнав, что моей семейной жизни настал конец, сказала, что хочет обо всём забыть и больше никогда меня не видеть. Впоследствии она переехала на другую квартиру, поменяв все телефоны, и связь с ней я потерял окончательно.
Наступил июль, и меня уволили с работы, вручив в качестве компенсации триста долларов. Я хотел податься в какую-нибудь экспедицию, где можно было заработать хоть немного, но каждый раз, когда я приходил наниматься в очередной институт, мне по тем или иным отказывали: либо состав отряда был уже полностью укомплектован, либо начальником там был кто-то из моих друзей, с кем я недавно рассорился. В результате я пришёл к абсолютному нулю. Я был один в пустой квартире, без работы и без единого близкого человека. Всё, что у меня было — это деньги, которых вряд ли хватило бы и на месяц. Стояла жара, и в лучах палящего солнца город гнил, истекая потом и пылью. Я гнил вместе с ним.
Я ждал подобной развязки, но я не мог себе представить, что она окажется настолько болезненной. Моё здоровье пошатнулось — по ночам я вскакивал, хватая ртом воздух и пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Вдобавок к этому, непрекращающийся внутренний кризис что-то сделал с моей головой: привычное, обыденное мировосприятие начало трещать по швам, я оказался накрепко прибит к кресту, имя которому безнадёжность. Видимо, душевное страдание – вовсе не то чувство, которое рекомендуется испытывать, находясь в летней Москве. Меня стал преследовать навязчивый безотчётный страх.
Особенно хорошо мне запомнился один из многочисленных дней, когда я проснулся с ощущением непреодолимой потребности куда-нибудь идти. Судя по всему, это был рефлекс, сублимация, ведь на самом деле идти мне было абсолютно некуда. Тем не менее, это желание было сильнее всякой логики. Моя комната, казалось, уменьшилась в размерах – потолок теперь висел гораздо ниже, да и стены как-то сузились. Я понял, что не могу больше оставаться в этом каменном гробу. Мне словно снился какой-то тихий безумный сон. С самого момента моего пробуждения я изо всех сил пытался заставить себя поверить в реальность происходящего, но что-то внутри меня не переставало сомневаться: может быть, я всё же сплю? Всё вокруг было подёрнуто какой-то дымкой, которую я скорее ощущал кожей, нежели видел глазами. Звуки доносились до меня как через слой поролона. Сначала я решил, что мне плохо, что я теряю сознание, но потом отбросил эту мысль. У меня ничего не болело, я свободно дышал, сердце билось относительно ровно. Но это не могло отменить один непреложный факт: тот мир, в котором я проснулся, радикальным образом отличался от того, в котором я заснул вчера вечером. Он был каким-то скользким и неустойчивым. Ощущение расплывчатости и нереальности всего, что меня окружало, постепенно становилось всеобъемлющим. В конце концов, я решил, что меня должен спасти глоток свежего воздуха, и вышел на улицу.
Когда я оказался среди людей, вся хаотичность моих ощущений не притупилась, наоборот, во сто крат усилилась. Асфальт и витрины магазинов, шум машин и людская речь – всё это казалось очень далёким и одновременно беспощадно давящим. Звуки улицы приходили как будто из иной вселенной, в которой действовали совершенно чуждые мне законы, они безжалостно врывались в моё нутро, устраивая дикую пляску в нервах. Я чувствовал, как секунда за секундой в мою кровь проникает яд тревоги. Бетонные громады домов наползали на меня с обеих сторон, асфальт наступал снизу, безучастное небо – сверху. Я шёл по улице, понимая, что с каждым моим шагом окружающее пространство становится всё более враждебным и каким-то неупорядоченным. Звуки проникали в меня всё глубже, они как будто пронзали меня насквозь. Мои пальцы начали дрожать. Мне требовалось немедленно отыскать что-то, что могло бы вернуть меня в привычный мир, но какая-то гадость, прочно засевшая в моей голове, торжествующе-загробным голосом объявила мне, что это невозможно, что та, другая, знакомая, реальность утрачена мной навсегда. Я попытался уцепиться взглядом за блочный дом грязно-серого цвета, мимо которого я раньше проходил каждый день и в котором неоднократно бывал. Но теперь эта каменная махина давила на меня, как могильная плита! Мне чудом удалось прогнать ощущение, что она вот-вот рухнет, схоронив меня под своими обломками. Всё окружающее семимильными шагами наступало на мой истерзанный мозг, с каждой секундой набирая всё большую силу и беспощадность. Реальность, в существовании которой я уже начал сомневаться, свёртывалась вокруг меня наподобие паутины. От всех предметов и людей на улице исходила какая-то безумная угроза, я мог прочувствовать её всеми своими нервами, которые, казалось, выпростались из моего тела наружу, словно какой-то инфернальный кукловод дёргал за них, направляя меня прямиком к безумию. Дома, магазины, автомобили, люди, асфальт – всё это подходило ближе и ближе, норовя в любую секунду броситься и стереть в порошок. И, навстречу происходящему, из самых потаённых закоулков моей души бешеной лавиной ринулся всепоглощающий животный ужас.
Я понял, что теряю опору. Это трудно объяснить, но в один момент я просто осознал, что сейчас упаду. Где-то внутри прорезался было крик, но тот безумный страх, который овладел мной, похоронил его, так и не дав родиться. Мне нужно было срочно за что-то уцепиться, но под моими руками была лишь пустота. Я попытался найти точку опоры хотя бы для своих глаз, но всё вокруг, на что я направлял взгляд, казалось, захлёбывалось хохотом, зловещим и безучастным одновременно. Я понял, что мне нужно схватиться хоть за что-нибудь, — это был вопрос жизни и смерти, — и в результате не нашёл ничего лучше, чем вцепиться правой рукой в собственное сердце. Оно колотилось со скоростью пулемётной очереди, в каждом ударе я чувствовал обречённость. Всё мое естество настолько переполнилось уверенностью, что я с секунды на секунду испущу дух, что я был буквально пригвождён к одному месту. Вокруг меня туда-сюда сновали люди, троллейбусы и машины, а я стоял, не в силах пошевелиться, и душа сочилась липким, тлетворным ужасом. Я не мог больше идти, бежать или кричать, я просто цепенел в ожидании гибели, содрогаясь в припадках накатывающего страха, и с мольбой вглядывался в лица прохожих. Однако никто ничего не замечал.
На периферии сознания зашевелились остатки здравомыслия. Как же так, подумал я, ведь я не могу просто взять и умереть здесь, стоя посередине улицы. Мне требовалось срочно заставить себя двигаться, и, повинуясь какому-то потаённому шевелению души, я изо всех сил впился ногтями в мякоть ладони, стараясь причинить себе как можно более острую боль.
Эта боль ненадолго вывела меня из ступора. Мои ноги задвигались, но страх и не думал отпускать моё сердце. С каждым своим шагом я всё больше убеждался, что двигаюсь либо к неизбежной смерти, либо к беспросветному безумию, и какой из этих вариантов страшил меня больше, я пока не понимал.
Безотчётный ужас – странное явление, полное таинственных парадоксов. Каждый, кто хоть раз испытывал нечто подобное, может подтвердить, что его симптомы значительно отличаются от характерных признаков страха, испытываемого перед конкретной опасностью. Кожа не покрывается испариной, в кровь не поступает адреналин. И, тем не менее, это ощущение является во много раз более острым и всеобъемлющим, чем любой страх, который может испытать человек. Если бы ко мне подошёл некто, и объявил, что сейчас всадит мне пулю в голову, вряд ли я бы смог испугаться так, как тогда. Чуть позже, анализируя собственные чувства, я понял, что моя боязнь смерти и помешательства была вторичной от самого страха, который жил полностью обособленной, самодостаточной жизнью. Сначала меня охватывала паника, и лишь потом мой разум, мятущийся, как загнанный зверь, начинал говорить мне о её причинах. Иными словами, где-то глубоко внутри я не столько боялся умереть или сойти с ума, сколько боялся ради того, что бы бояться. Мой страх был более всего опасен тем, что он являлся абсолютно самостоятельной сущностью, ему не были нужны причины и предлоги. Но всё это я понял гораздо позже, а в те минуты моё закрученное в параноидальную спираль сознание заставляло меня то и дело хвататься за сердце, вцепляться в пульс, прикусывать себе губы в потугах забыться болью. Я шёл всё дальше и дальше, теряясь в нагромождениях бездушных каменных глыб, асфальта и людей-манекенов. В один момент в моей памяти всплыл образ какого-то паука, переваривающего свою жертву заживо. Я весь скривился – ведь это была несомненная метафора! Это город, гигантский паук о тысяче лап, заживо переваривал меня. Ибо я уже не был нормальным человеком.
Я затряс головой, пытаясь хоть как-то убрать навязчивое чувство полной иллюзорности происходящего. Но оно совсем не хотело убираться, наоборот, оно захлестнуло меня ещё сильнее! В окружающем меня пространстве не было ничего достоверно настоящего – и в то же время, каждая его часть несла в себе смерть. В голове запульсировала мысль: а вдруг сейчас вся действительность начнёт рваться, обнажая провалы и дыры, через которые польётся хаос? И сразу вслед за ней другая: нет, это не реальность заканчивается. Заканчиваешься ты.
В ужасе я рванул через дорогу. Проспект вдруг представился мне некой разделительной чертой, линией флажков, за которую загоняют зверей. Я понял – мне не перейти на другую сторону. И тут же осёкся – я слишком поздно это осознал. Я уже успел дойти до середины дороги, когда светофор загорелся красным. Теперь я стоял здесь один, а вокруг меня бешено выли стальные машины.
Я стремительно терял чувство собственного тела, земля уходила у меня из под ног. Мой взгляд беспомощно метался в поисках поддержки, но кругом были лишь асфальт и сталь. Мне захотелось ущипнуть себя, что бы хоть как-то отвлечься, но тут я понял, что руки меня не слушаются! Это, конечно, оказалось иллюзией – тело было вполне способно мне повиноваться, но, вопреки любой логике, во мне росло ощущение того, что моя плоть истончается, становится лёгкой и воздушной, постепенно растворяясь в окружающем пространстве. Я просто-таки захлёбывался от жалости к себе. Моё воображение обильно подпитывало ошалевший разум картинами одна другой краше. Я явственно видел, как мои ноги подкашиваются, и я лечу навстречу тоннам металла. И не один водитель не смог бы заметить, что он сделал, не смог бы понять, что он лишил меня жизни! Я чувствовал себя призраком, моё тело было прозрачным, как полиэтиленовый пакет.
Я с трудом помню, как добрался до тротуара. Где-то в глубине души я восхитился величием картины: ревущий яростью город, полный спешащих к своей цели машин и людей, и посреди этого – беспомощный комок из нервов, ужаса и потаённого крика.
Меня всё больше охватывала тоска. Всеми фибрами души я почувствовал пропасть, выросшую в этот день между мной и остальным человечеством. Просто теперь я понимал больше других. Теперь я знал, что каждый человек носит за своими плечами бездну, и главное его счастье состоит в том, что он до поры до времени не знает об этом. Но какая-нибудь болезнь или сильное психическое потрясение вполне может стать тем ключом, который отворит ворота хаосу. По отношению к жизни я оказался провинившимся матросом, выброшенным за борт. Я ещё мог видеть всё, что происходит на корабле, но этот корабль уходил от меня всё дальше и дальше.
В один момент мне стало ясно, что ощущение потери и растворённости странным образом изменило то, что я доселе считал собственным “я”. Сказать точнее, оно его полностью уничтожило. В какую-то секунду я перестал ощущать себя, как нечто цельное. Перед моими глазами возник большой красивый дом сталинской постройки, украшенный колоннами и барельефами. В этот миг я был лишь сторонним осознанием, взглядом на этот дом, не более того. Я прошёл чуть дальше, и теперь в поле моего зрения находилась лишь часть этого дома, за которой стояла современная многоэтажка. Проход к ней перекрывал маленький сквер, засаженный каштанами и рябиной. Я содрогнулся, поняв, что меня больше не существует. То, что раньше было мной, теперь стало тенью, безличным сознанием, мечущимся от картинки к картинке. Рядом мелькали витрины, рекламные щиты, светофоры, но меня, меня во всём этом не было! Я полностью пропал.
Что бы как-то вернуть себя, я начал крутить в голове одну фразу, пытаясь подчинить ей ритм тока крови. Раз за разом я повторял: “Я Михаил Якомульский. Я Михаил Якомульский”. Но все мои конструкции враз рухнули, ибо я понял, что это имя было лишь пустым звуком, бессмысленным и бесполезным сочетанием гласных и согласных, не способным что-либо выразить. У того, кем я стал, не было имени. У него, в сущности, вообще ничего не было.
В голове стоял поражающий своей дикостью вопрос: каково это, умереть, навеки сгинув в хитросплетении городских панорам, где твоим саваном будет асфальт, а похоронный марш сыграют гудки автомобилей? Ужас, живший во мне, похоже, достиг своего апогея, ещё немного – и моё сердце попросту разорвалось бы от страха. Я всё ускорял шаг, словно от этого можно было убежать. И когда я уже почти соскользнул с этой тонкой грани, внутри меня вдруг прорезался странный голос, который подсказал мне, что делать. Повинуясь спасительному зову, я забежал в ближайшее кафе, и, кое-как собравшись, на удивление спокойным голосом заказал себе водки.
С первым же стаканом мою панику как рукой сняло. Приятное тепло вмиг разлилось по телу, разом заставляя забыть о том, что происходило всего несколько секунд назад. Нервы мои успокаивались. Я сидел за столиком обычного московского кафе, небольшого помещения со стенами унылого бежевого цвета, украшенными рекламными плакатами разных сортов пива. За разными столиками сидели ещё три человека, никто из них не обратил на меня никакого внимания. В углу над стойкой работал телевизор, диктор с лошадиным лицом разглагольствовал что-то о повышении коммунальных платежей. Я облегчённо вздохнул и потребовал ещё водки.
Выпил я много, но опьянеть по настоящему мне так и не удалось. Видимо, расстроенные нервы по-прежнему держали меня в узде, не давая расслабиться до конца. Как и раньше, мир был окутан туманом иллюзорности и хаотичности, но теперь это ничуть меня не пугало. Я медленно погружался в пустоту. Эмоции иссякали, в душу лезла замогильная тоска, но это всё равно было лучше, чем вновь переживать ужас! Меня не отпускало ощущение обречённости и мысль о скором конце, но теперь я думал об этом как-то отстранённо, словно это потеряло истинную важность. Меня несколько беспокоило, что будет, когда действие алкоголя закончится, и с этими раздумьями вновь появились дурные предчувствия. Не помню, сколько времени я просидел в этой забегаловке, но когда я ушёл оттуда, на улице было уже темно. Добравшись до дома, я удивился, насколько легко мне удалось заснуть.
Когда в середине следующего дня я очнулся, мне было очень плохо. Предметы в глазах дробились на какие-то сегменты, комната то и дело норовила куда-то уйти. На стоящую в холодильнике бутылку я смотрел, как на спасение. Осушив залпом половину гранёного стакана, я вновь почувствовал немедленное облегчение.
То, что происходило со мной в последующие дни, уже нельзя было назвать жизнью. Поначалу я хотел обратиться к психиатру, но потом понял, что у меня нет ни денег, ни настоящего желания лечится. С одной стороны, я боялся смерти и помешательства до дрожи в коленях, с другой — я вполне отдавал себе отчёт в том, что жить мне, в общем-то, уже незачем. Я твёрдо решил сгинуть в летней Москве. Мне хотелось обставить всё так, что бы это произошло как бы само собой, без лишнего вмешательства с моей стороны. Я понял, что время моего существования лимитировано количеством оставшихся денег, которое, естественно с пугающей скоростью уменьшалось. Ну что ж, подумал я, если процесс растворения моей души уже начался, то препятствовать ему нет никакого смысла.
Подобно вурдалаку, днём я спал, а с наступлением сумерек выбирался на улицы. Алкоголь стал моим вечным спутником – во внутреннем кармане куртки всегда лежала початая бутылка водки или портвейна. При этом я вовсе не стал похож на тех горьких пьяниц, которые обитают практически во всех московских дворах, достаточно сказать, что за это всё это время я ни разу толком не напился. Скитаясь по спящему городу, я проходил огромные расстояния, за одну ночь, не пользуясь никаким транспортом, я мог запросто побывать и в Алтуфьево, и в Люблино. Я заходил в самые тёмные дворы, зажатые между стенами панельных многоэтажек, втайне надеясь повстречаться с какой-нибудь компанией пьяных подростков, которые положили бы конец моим мытарствам. Иногда, в те моменты, когда полный разноцветных огней город с нависающим над ним грязным небом, на котором я никак не мог различить звёзды, нагонял на меня особенно острую тоску, пытаясь спастись от давящего чувства безысходности, я спускался в метро. С каким-то злобным торжеством я смотрел на покрытые потом лица людей, каждый из которых бессознательно извергал в атмосферу этого подземелья частичку собственной потаённой боли. Когда поезд покидал перрон, чернота за оконными стёклами становилась настолько всеобъемлющей, что я начинал понимать: ведь наш вагон может полностью затеряться в этой бездне, так и не дойдя до следующей станции! В такие минуты сидящие передо мной люди казались нелепыми гротескными фигурками, кое-как налепленными на хрупкую ткань реальности. И когда за окнами вновь появлялся свет, я чувствовал явное облегчение.
Помню, в одну из таких ночей я оказался где-то в районе Таганки. Я стоял на тротуаре узкой улицы, глядя на старый жилой дом. Это была серая махина постройки тридцатых годов, производящая впечатление абсолютной незыблемости. Дом как бы выдавался из темноты, словно сама ночь показывала мне один из множества своих ликов. Его стены были украшены многочисленными барельефами – затейливыми виньетками, непонятными шарами и ромбами, фигурками каких-то полулюдей-полузверей. На фасаде в шахматном порядке располагались резные каменные балконы, слегка прикрывающие большие квадратные окна, ни в одном из которых не горел свет. Я разглядывал дом своими глазами, он пялился на меня тёмными стёклами. Он скрывал за своими толстыми стенами тела спящих людей. Я вдруг понял, что с утра они откроют глаза и займутся своими повседневными делами, всерьёз думая, что проснулись! От головы до пят меня пронзила боль откровения: город спит, и будет продолжать спать! Люди пойдут на работу, люди будут отдыхать, развлекаться и любить друг друга во сне! Они спят, я сплю, этот каменный дом спит, и наш сон делает нас одинаковыми, перед ним все равны – богач и бедняк, урод и красавец, подлец и праведник. Поражённый собственным открытием, я огляделся. Вокруг меня царила безмолвная московская ночь, всё окружающее пространство было занято жилыми домами, преимущественно старыми двухэтажными особняками с резными рамами окон и псевдоантичными фасадами. За ними скрывались дворы, бездонные и бесконечные, полностью потерявшие свою изначальную форму из-за хаотического нагромождения разнообразных хозяйственных построек, трансформаторных будок, детских площадок и мусорных баков. Всё было погружено в сон. Меня охватило безумное желание закричать, схватить валяющийся рядом кирпич, швырнуть его в ближайшее окно, поднять хоть какой-то шум. Но я вовремя себя осадил — разве может спящий разбудить спящего? Я находился в самом сердце Москвы, где город прятал свои тайны. Одну из них я случайным образом смог раскрыть, но что толку мне было от этого? Да, город спит уже многие века, но мы ничего не можем с этим поделать. Мы способны лишь бессильно стонать и дёргаться в наших кошмарах, обречённые вновь и вновь возвращаться к непобедимой дрёме, больше напоминающей обморок. В ту ночь я ещё долго бродил по улицам центра. Удивительное дело – мне не встретился ни один человек.
Я чувствовал, что жизнь выталкивает меня из самой себя, подобно тому, как подросток медленно выдавливает надоевший прыщ. То вязкое, цепкое чувство иллюзорности всего окружающего было следствием того, что я уходил от жизни всё дальше. Моё сердце и мозг ещё работали, но полноправной частью мира живых я уже не был. По сути дела, меня всё больше притягивало небытие. И в тот момент, когда в очередную ночь меня сбила машина, я понял, что мой час настал.
Я не могу вспомнить, где именно это произошло: может быть, в Марьино, а может быть, и в Крылатском. У меня закончилась выпивка, и я зашёл в магазин за очередной бутылкой портвейна, уже третьей или четвёртой за ночь. Сделав свою покупку и выйдя на улицу, я загляделся на окружающий пейзаж, в основном состоявший из гигантских панельных коробок, безжалостно вонзившихся в небо. Я был переполнен внезапно возникшим предчувствием чего-то торжественного и грандиозного. Я настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что не заметил, как сошёл с тротуара и встал на проезжую часть улицы, которая делала крутой поворот налево. Что было за этим поворотом, я не видел — весь обзор загораживал очередной шестнадцатиэтажный дом. Стояла тишина, машин на улице не было, и когда я осознал, что моё тело летит на тротуар после столкновения с невесть откуда взявшейся иномаркой, моей первой реакцией было удивление.
Автомобиль — а это был новенький, начищенный до блеска “Ягуар”, — преодолев поворот, не успел развить настоящую скорость. Он лишь сбил меня с ног, не нанеся никаких повреждений. За долю секунды через мою голову пронёсся целый каскад мыслей. Поначалу я решил, что и это и есть долгожданный конец, и попытался проанализировать свои ощущения. В следующий момент, поняв, что мои лёгкие продолжают вдыхать воздух, а сердце бьётся на удивление ровно, я застыл в полном ошеломлении. Водитель автомобиля, должно быть, ужасно испугался, увидев, что человек, которого он сбил, продолжает лежать без движения. Стояла ночь, улица была абсолютно пуста, и большинство людей, попавших в эту ситуацию, не задумываясь, нажали бы на газ и уехали, куда глаза глядят. В моём случае, однако, всё было иначе. Дверь машины открылась, и из неё вышла молодая женщина, которая решительными шагами направилась в мою сторону. В её глазах не было и тени сомнения или страха, они показались мне скорее злыми. Когда она подошла ко мне, я уже поднимался. Она протянула мне руку, но я встал на ноги самостоятельно. Где-то с минуту она обзывала меня последними словами, ни разу, впрочем, не повысив голоса. В ответ я лишь глупо улыбался, пытаясь хоть как-то прийти в себя. Она ещё долго ругалась, но, в конце концов, происходящее начало её забавлять. Она что-то спросила у меня, в ответ я понёс какую-то чушь, и она начала надо мной смеяться.
На вид ей было лет двадцать семь. Её лицо с безукоризненно правильными чертами обрамляли прямые светлые волосы. Синие глаза смотрели прямо и с вызовом, в линии губ читалось что-то бесконечно порочное. Она была одета в очень строгий деловой костюм, который лишь подчёркивал формы её тела. У меня сразу же сложилось впечатление, что предо мной стоит женщина, во всём привыкшая к роскоши.
Я вдруг вспомнил о только что купленной бутылке портвейна, единственной ценности, что у меня была на тот момент. Когда меня сбили, я упал на спину, и бутылка, лежавшая во внутреннем нагрудном кармане, осталась цела. Я извлёк её на свет и предложил незнакомке выпить, ожидая, что она с презрением откажется и укатит. К моему удивлению, она сразу же согласилась, и, похоже, даже обрадовалась. Я сорвал зубами пластиковую крышку, выплюнув её на асфальт, и мы по очереди приложились к горлышку.
Женщина с любопытством меня разглядывала. Я и сам был заинтригован: она была первым человеком за много дней, с которым я разговаривал. Исключая беседы с продавцами винных лавок, и одного случая, когда меня пытались забрать в милицию, я полностью потерял все связи с себе подобными. Незнакомка спросила, нравиться ли мне гулять по ночному городу, и когда я лишь усмехнулся в ответ, она взяла меня под руку, и мы пошли по небольшой аллее, с двух сторон усаженной яблонями. Девушку звали Лизой.
Гуляли мы достаточно долго, часа, наверное, три. Лиза говорила заметно больше меня, в основном задавала вопросы. Я отвечал по преимуществу кратко и односложно. Лиза была невероятно привлекательна, и в былые годы я бы уже вовсю вешал ей на уши романтическую чушь. Но сейчас всё обстояло иначе. Я был, конечно, тронут её неожиданным вниманием, но для того, кем я стал, она не представляла интереса. Тем не менее, я рассказал ей практически всё, что она хотела знать. Её, по преимуществу, занимали подробности моей прошлой личной жизни. Я поведал ей и о том, как потерял семью, и как расстался с любимым человеком, с большим удивлением отметив, что говорить об этом было почти приятно. У меня возникло впечатление, что всё это происходило очень-очень давно.
В один момент меня осенило: не запамятовала ли она запереть свою машину, которая так и осталась стоять напротив входа в ночной магазин. Лиза лишь рассмеялась в ответ, сказав, что ни один угонщик не рискнёт подойти к её “Ягуару” и на пушечный выстрел. Её хвастливые слова не произвели на меня никакого впечатления.
Из нашего разговора я узнал, что она ехала домой с работы, но торопиться ей некуда – завтра выходной. Я спросил Лизу о роде её занятий, но она лишь загадочно улыбнулась. Я счёл это за проявление высокомерия.
Неожиданно Лиза предложила мне встретиться следующим вечером. В ответ я уклончиво и нехотя забормотал что-то невразумительное, но она и не думала чувствовать себя оскорблённой или обиженной. Она протянула мне карточку с номером телефона: захочешь — позвони. Когда мы расстались, уже всходило солнце, и три пустых бутылки стояли у ближайшей урны. Лиза довезла меня до дома, – похоже, садиться за руль пьяной ей было не впервой.
Проснувшись следующим вечером, я долго мусолил в руках бумажку с телефоном. В принципе, я вполне мог решить, что мне просто-напросто приснился очередной сон, но эта карточка с номером свидетельствовала об обратном. Я задумался. Какой мне был резон продолжать это странное знакомство? Что могло быть общего у шикарной женщины в “Ягуаре”, и безработного, ближайшей перспективой которого являлась могила? Но, возможно, жизнь предоставляет мне внезапный шанс? Ведь я твёрдо решил плыть по волне судьбы, так, быть может, эта судьба решила бросить мне спасательный круг? В конце концов, всё это было просто любопытно. Впервые, наверное, за целый год, я испытал некое подобие воодушевления. Взяв трубку телефона, я набрал номер Лизы.
Лиза ответила мне практически сразу же, похоже, она ждала этого звонка. Без лишних прелюдий, она сходу назначила мне встречу – без пятнадцати двенадцать, напротив входа в метро “Кунцевская”. Подобное необычное для свидания время и не менее странное место я списал на её причуды – их в характере Лизы было, судя по всему, предостаточно.
Несмотря на то, что станция метро “Кунцевская” находится на другом конце Москвы, я успел вовремя. Через пару минут к обочине дороги подкатил знакомый “Ягуар”. На сей раз, Лиза была одета в короткое шёлковое платье и туфли на высоких каблуках, от неё пахло дорогими духами. Поначалу я углядел в этом злобную насмешку, но в её манерах было что-то настолько естественное и непосредственное, что мои подозрения враз улетучились. Лиза вновь, как и вчера, предложила пройтись по городу. Мы зашли в ближайший магазин, что бы купить вина. Странное это было зрелище – женщина из высшего света в грязной винной лавке на московской окраине. Помню, всё то время, что я выбирал выпивку, продавцы-кавказцы ни на секунду не могли отвести от неё своих ошалевших горячечных глаз.
Я полюбопытствовал – откуда эта страсть: проводить ночи, гуляя по спальным районам. Лиза ответила, что всё это ей в новинку. Она всю жизнь прожила в Москве, но в последние годы ей приходилось смотреть на городские улицы преимущественно из окна своего автомобиля. Теперь её хотелось окунуться в самое сердце тёмной жизни окраин. Я пытался было объяснить ей, что находиться в такое время в этих местах не многим безопаснее, чем войти в клетку, полную голодных волков, но она, похоже, ничего не боялась.
Июльская ночь продолжалась. Мы заходили в каждый встреченный на пути двор, не пропуская ни одного мрачного закоулка или подворотни, словно мы стремились отыскать в этом средоточии темноты, стекла и бетона какое-то сказочное сокровище. Мы выпили уже достаточно много, и в определённый момент я расчувствовался. Всё мое естество пропиталось всепоглощающей жалостью к себе. Мы стояли в каком-то очередном дворе рядом с детскими качелями в виде двух белых каменных верблюдов, сплошь исписанных матерными словами и эмблемами футбольных команд. Я уже собирался начать рассказывать Лизе всё, что творилось у меня в душе, но вдруг она закрыла мне рот рукой, прижалась ко мне всем телом, начала меня целовать. Мной моментально завладела бешеная похоть, я предложил Лизе вернуться к оставленному у метро “Ягуару”, но она с неожиданной силой просто потянула меня вниз, на широкую деревянную скамью. То, что произошло в следующие несколько секунд, напоминало какой-то сумасшедший калейдоскоп. Подробности полностью выпали у меня из головы, помню только, что моя кровь пульсировала одной-единственной мыслью.
У неё что, там, между ног, мёдом намазано?
До неё у меня были сотни женщин, но ни одна из них даже близко не могла того, что творила своей плотью Лиза. Со скамейки мы скоро упали, повалившись прямо на голую землю, которая уже стала ощутимо холодной. В один момент Лиза опрокинула меня на спину, и я своими безумными, выпученными, как у рыбы, глазами пялился на стены домов, мерцавших мертвенно-зелёным светом окон лестничных площадок, на зажатый между крышами квадрат неба, на силуэт её тела, полностью скрытого темнотой.
Она была странным человеком, в ней парадоксальным образом уживались совершенно непонятные мне противоречия. Она ела блюда из лучших ресторанов – и с удовольствием пила копеечное вино на жжёном сахаре; свободно цитировала Шекспира — и материлась, как похмельный грузчик; спала на шёлковых простынях – и имела склонность к сексу в грязных зловонных подворотнях. Когда мы с ней поднялись на ноги, её платье было запачкано землёй от воротника до подола. Я попытался помочь ей хоть как-то отряхнуться, но она убрала мои руки, заявив, что на дворе ночь, и всё равно никто ничего не увидит.
Мы уже возвращались к её машине, когда она предложила выпить ещё вина. Я уже собирался было повернуть к ближайшему ночному магазину, но она остановила меня, сказав, что как раз везёт какой-то подруге в подарок бутылку настоящего бургундского, и теперь её хочется разделить её со мной. Отказываться я, конечно, не стал.
После той гадости, что я пил в последние дни, вино, которое предложила мне Лиза, показался божественным нектаром. После первого же глотка по всему телу разлилось густое, тяжёлое тепло, похожее на печальное свечение заката. В моей душе вдруг явственно проступило стремление всё изменить, снова начать нормальную жизнь. Я вдруг понял, что ужасно устал. Мне хотелось уснуть, и завтра проснуться в родном, привычном мире, где есть прошлое, есть будущее, где всё упорядоченно и по-человечески спокойно. Я извинился перед Лизой, сказав, что страшно хочу спать. Нет проблем, ответила она, я подвезу тебя. В машине я ещё некоторое время пытался бороться с внезапно накатившей сонливостью, но мягкое кресло и еле слышный шум мотора расслабили меня окончательно. Я чувствовал, что мысли в голове всё больше путаются, постепенно замирая. Потом моё сознание погрузилось в ночь.
Я не мог поверить, что проснулся, ибо ничего подобного попросту не могло происходить наяву. Я лежал на полу какого-то очень просторного помещения с высокими потолками, освещённого сиянием громадной люстры, похожей на хрустальное солнце. Стены, пол и потолок — всё было сделано из безупречно белого мрамора, углы комнаты были окрашены позолотой. Вдоль стен висели овальные зеркала в резных золотых рамах, и, кроме этих зеркал, в комнате больше не было ни одного предмета. В одной из стен находилась массивная дубовая дверь, украшенная опять же позолоченной ручкой в виде кабаньей морды. Несмотря на отсутствие окон, воздух в комнате казался вполне свежим.
Я медленно поднялся, наблюдая за множеством собственных отражений. У меня немного болела голова, но в остальном я чувствовал себя вполне сносно. Способность удивляться я, похоже, потерял полностью, и теперь просто ждал, что произойдёт. В один момент я решил, что Лиза попросту привезла меня к себе домой, и, не сумев дотащить моё бесчувственное тело до кровати, попросту бросила меня в этом помещении, назначение которого я определить не мог.
Я подёргал ручку, но дверь была заперта. Я задумался: сколько времени придётся ждать, пока Лиза догадается меня выпустить? Пребывание в этой странной белой комнате начинало меня тяготить. Мне очень быстро опостылело смотреть в окружающие меня зеркала – то, что я там видел, производило крайне удручающее впечатление. Я уже думал было поднять шум, когда с той стороны двери послышались шаги и клацанье замка. К своему изумлению, в дверном проёме я увидел вовсе не Лизу, а здоровенного молодца с характерно выбритой головой, одетого в безупречно отутюженный чёрный костюм и лакированные туфли-“инспектора”. Он, не произнеся не слова, вскользь смерил меня своим холодным, как игла, взглядом, и жестом приказал следовать за ним.
Моим намерением было догнать его и потребовать немедленных объяснений, но, пройдя через дверной проём, я оказался в ещё одной комнате, в центре которой стоял большой пузатый диван. На нём в непринуждённых позах сидели трое мужчин, глядевших на меня с неподдельным любопытством. У меня перехватило дыхание, я в очередной, который уже раз, решил, что сплю. Я прекрасно знал кто это такие, их имена были известны мне, как и любому человеку нашего времени. В былые времена, когда я ещё следил за новостями и смотрел телевизор, я видел их лица практически каждый день.
Эта комната была гораздо меньше предыдущей. Весь её интерьер был отделан в своеобразном восточном стиле, демонстрирующем смешение целого сонма эпох и культур. Две стены, слева и справа от меня были завешаны персидскими коврами, ковры так же целиком застилали пол. На задней стене располагалась не то японская, не то китайская фреска с изображением преисподней. Меня передёрнуло – всё её пространство было заполнено изображениями демонов с головами хищных зверей и птиц и человеческими телами, главным достоинством которых являлись непомерно огромные мужские члены. Чудовища, похоже, подвергали попавших в ад грешников весьма своеобразным мукам, насилуя их в самых изощрённых формах. Они не щадили никого: ни взрослых мужчин и женщин, ни стариков, ни маленьких детей, лица которых вполне достоверно выражали непереносимое страдание и ужас. Вся панорама была объята пламенем. Демоны прижимали людей к раскалённым жаровням, подвешивали на стальных крючьях за пятки и рёбра, разрывая их тела на куски и забрызгивая всё кругом фонтанами крови и семени. И посередине этого пространства, которое так и дышало безумием, находилось окно, из-за которого лился ярко-алый свет. Я решил, что на улице наступил вечер, но потом понял, что свет исходит от тщательно спрятанной в стене лампы. Окно было бутафорским, как в театре, оно выходило в стену.
По всей комнате на многочисленных резных подставках тут и там стояли китайские вазы, арабские кувшины и индийские статуэтки, улыбающийся Будда соседствовал с жутко оскаленным шумерским демоном Пазузу. Одну из стен украшали висящие там две скрещенные сабли, а перед диваном, на котором сидели эти трое, стоял изящный маленький кальян. Воздух полнился тяжёлыми запахами благовоний и ароматических масел.
Один мужчина, высокий и плечистый, был одет в строгий парадный костюм, как будто он только что пришёл сюда из телевизионной студии. Второй, худой и жилистый, носил толстый азиатский халат и бархатные шаровары, расшитые золотом. Третий, обрюзгший и дряблый, оголился по пояс. На нём были простые спортивные штаны, какие обычно носят рыночные торговцы, и потёртые домашние тапки. За диваном, чуть отступив в разные стороны, стояли два охранника – тот, который меня привёл, и ещё один, полное его подобие.
Меня ощутимо трясло, я не мог вымолвить ни слова. Сидящая передо мной троица состояла из самых богатых и влиятельных людей государства, и зачем я им понадобился, можно было лишь гадать. Они не сводили с меня глаз, ожидая с моей стороны какой-либо реакции, да я и сам чувствовал болезненную потребность сказать хоть что-то, убедиться, что я вообще ещё могу говорить.
— Где Лиза? – мой голос дрожал, он был неестественно высоким и изломанным.
— Лиза? – недоумённо переспросил тот, кто был в костюме. На его лице отразилось удивление. Он повернулся к своим приятелям, явно надеясь, что те сейчас же всё ему объяснят, но они всем своим видом демонстрировали непонимание. Молчание затянулось ещё на несколько секунд, потом лицо первого мужчины резко прояснилось.
— А-а, — несколько рассеяно протянул он, — вы, верно, имеете в виду ту девушку, которая привезла вас… Как интересно, господа, — обратился он к двум своим компаньонам, — она представилась ему, как Лиза. Достаточно странное имя, вы не находите? – двое остальных согласно закивали. — Прошу меня простить, — человек в костюме вновь заговорил со мной, — но мы всегда думали, что её зовут Мария. Впрочем, — он широко улыбнулся, демонстрируя ровные, безупречной белизны зубы, — вряд ли это имеет такое уж принципиальное значение. Я полагаю, что это личное право каждого человека — называть себя так, как заблагорассудится, — и он умолк, не переставая улыбаться.
— Может быть, вы всё же объясните, где я, и что мы все здесь делаем? — спросил я, изо всех сил стараясь скрыть от него свой страх и нервозность.
— О, конечно, конечно, — засуетился он, подскакивая, — принесите кресло, — бросил он охраннику. Тот обернулся в какую-то долю секунды, и мужчина в костюме жестом предложил мне присесть.
— Мы приносим извинения за то, что так долго держали вас в неопределённости, но иначе, к сожалению, нельзя. Для того, что бы компенсировать это неудобство, я готов дать вам самые подробные объяснения относительно создавшейся ситуации. Скажите, вы слышали о Доме из золота? Так вот, вы находитесь именно в нём.
Моё сердце лихорадочно заколотилось, в кровь хлынул адреналин. Это внезапное волнение не ускользнуло от его взгляда.
— Хотите выпить? — участливо спросил меня этот господин. Я кивнул, и охранник выкатил откуда-то маленький столик-этажерку, на котором стояла бутылка виски и несколько бокалов. Человек в костюме налил два стакана, один из которых протянул мне. Я залпом опорожнил свою порцию, моя рука при этом ни на секунду не переставала дрожать. Человек в костюме окинул меня испытующим взглядом, и, после недолгих раздумий, видимо, решил, что я готов слушать его объяснения.
— Этот дом, — он обвёл рукой окружающее пространство, является своеобразным…гмм…как бы это сказать… — он некоторое время подбирал нужное слово, — полигоном для наших развлечений. Я и мои друзья, — он кивнул в сторону рядом сидящих, которые до сих пор не проронили ни слова, — очень любим проводить здесь время. К сожалению, из-за чрезмерной занятости в других, несомненно, гораздо более важных делах, в последние дни нам удаётся приходить сюда всё реже и реже. Я полагаю, вы, как личность здравомыслящая, согласитесь со мной, что человеку, который по роду своих занятий определяет политику государства, жизненно необходимо с определённой периодичностью расслаблять психику и нервы. Иными словами, всё, происходящее здесь, в каком-то роде является плановой медицинской процедурой. Вас интересует, что вы здесь делаете? — он говорил с тактом и учтивостью многоопытного дипломата, — так вот, вы находитесь здесь для оказания нам посильного содействия. Говоря проще, мы с друзьями собираемся хорошо провести время, и вы нам в этом поможете.
В моей памяти враз всплыли многочисленные истории о жестоких забавах сильных мира сего, которые похищают на улицах бродяг, приводят их в нормальный вид и подвергают жутким сексуальным пыткам, за которыми следует медленное и безжалостное умерщвление. Я весь исполнился обречённости. Так вот какой финал уготовила мне судьба! Пасть жертвой извращённой похоти трёх высокопоставленных мерзавцев, за плечами которых уже лежат горы смердящих трупов! Я поймал себя на мысли — дав обет смириться с любым решением провидения, даже в самых ужасных из терзавших меня предчувствий, я не представлял ничего, даже близко похожего на такой ад. Мне оставалось одно — умирая, любой ценой сохранить достоинство. Эти негодяи желали видеть мой страх, им хотелось смеяться, слушая мои мольбы о пощаде. Я решил, что не доставлю им такого удовольствия.
— Ну и в чём же, собственно, должна будет состоять моя помощь? — спросил я, стараясь говорить как можно более сухо и безучастно.
— Не беспокойтесь, вы скоро всё узнаете, — и человек в костюме вновь широко улыбнулся, — а сейчас я, на правах хозяина, хочу показать вам пару деталей этого дома, где я провёл столько приятных минут, — и он аж прищурился от охвативших его воспоминаний.
Не дёргаться, приказал я себе. Ведь я уже примирился с судьбой, и финал был близок. Совершенно ясно, что он специально тянет время, стараясь нагнать на меня как можно больше страху. В конце концов, я далеко не первый из тех, кому довелось узнать, что жить осталось считанные часы. Мой разум постепенно успокаивался, но руки продолжали ощутимо дрожать.
В комнате, где мы сидели, находилась ещё одна дверь. Трое мужчин поднялись с дивана, и тот, кто был в костюме, пригласил меня следовать за ними.
Как я понял, весь дом представлял собой цельную систему смежных помещений, и за дверью, в которую мы вошли, сразу же располагалась ещё одна комната. То, что я там увидел, заставило меня задуматься: а есть ли вообще предел, который не может преступить даже полностью покорный злу, абсолютно извращённый разум? То, на что я глядел, целиком убеждало в обратном. Мысли скользили в голове как-то отстранённо, ибо животный ужас, владевший мной, настолько въелся в мою кровь, что я полностью слился с ним и практически перестал его замечать.
Как и в самом первом помещении, стены, пол и потолок комнаты были сделаны из мрамора, только на сей раз не из белого, а из красновато-розового, с редкими чёрными вкраплениями. Вдоль стен тянулся узкий жёлоб, в котором плескалась вода. Там, в глубине, находились невидимые светильники, и, преломляя их сияние, повсюду плескались жутковатые бордовые блики. А посередине комнаты, венчая это инфернальное великолепие, стоял огромный стеклянный куб.
Внешне он напоминал обычный аквариум, отличаясь от него лишь своими гигантскими размерами: каждая грань составляла в длину около трёх метров. Куб был доверху наполнен исчерна-вишнёвой кровью, вперемешку с многочисленными остатками чьих-то внутренностей. И в этой крови, поминутно сталкиваясь друг с другом, извивались сотни живых змей. Содержимое куба, высотой доходящее до потолка, непрерывно бурлило и кипело, норовя в любую секунду продавить стеклянные стенки, казавшиеся такими тонкими. Каждая змея в поисках спасения отчаянно рвалась наверх, к вожделенному воздуху, и, сталкиваясь с бесчисленными телами себе подобных, бессильно опускалась вниз, тупо пялясь наружу неподвижными зрачками. Эта кровавая вакханалия не прекращалась ни на секунду, скользкие тела пресмыкающихся, освещаемые целым калейдоскопом бегающих повсюду ярких пятен, вновь и вновь продолжали свой безумный танец, поднимаясь и опускаясь внутри своей стеклянной тюрьмы, словно они повиновались какому-то невидимому дирижёру.
— Неправда ли, величественное зрелище, — произнёс человек в костюме, — жаль только, змеи быстро мрут. Приходится постоянно заказывать новых.
Я явственно представил своё нутро, захороненное на дне этого адского террариума. Человек в костюме, похоже, прочитал мои мысли.
— Не беспокойтесь, старина, — он похлопал меня по плечу, — эта кровь всего-навсего телячья. Кровь человека, она, как бы это сказать… недостаточно чиста, что ли… — и он едва заметно поморщился. – Пойдёмте дальше. Вам кажется, не терпится приступить к своим обязанностям? — он вдруг резко стал серьёзным, широкая, открытая улыбка, большинство времени царившая на его лице, враз куда-то пропала, — ну что ж, не будем тратить зря ваше и наше время.
И он ещё говорил о моём времени! В моей голове обозначилась беспощадная мысль — никого из посторонних, побывавших в этой комнате со стенами розового мрамора, уже нет среди живых.
Там, куда меня привели, всё было из золота. Ничего более удивительного я никогда не видел: золотом были покрыты стены, пол и потолок, всё вокруг светилось ярко-жёлтым светом, словно я находился внутри какого-то загадочного холодного солнца. Из стен плавно выступали барельефы с изображениями различных существ из античной мифологии — кентавров, купидонов, наяд. Потолки по углам комнаты поддерживали огромные золотые атланты, их окружали многочисленные нимфы и низшие боги. Я вздрогнул, — барельефы выглядели настолько натурально, что временами начинало казаться, что под слоем золота в стену вмурованы настоящие людские тела. Меня так же поразил ряд странных несоответствий в некоторых изображениях. У одного из атлантов там, где должна быть правая нога, росло лошадиное копыто, у музы на стене рядом между глаз почему-то торчал клюв журавля, а у одной из девочек-сильфид на месте лица жутко скалился покрытый волосами череп.
— Правда, впечатляет! — восхищённо произнёс человек в костюме, — всё это было создано давным-давно, и мы благодарны своим предшественникам, что они милостиво одарили нас таким великолепием. Через эту комнату прошли поколения нам подобных, и в первый раз ею пользовались в настолько давние времена, что вы вряд ли сможете мне поверить, если я начну называть конкретные даты. Но хватит разглагольствовать, — добавил он сухо, — пора бы и к делу.
Человек в костюме кивнул одному из охранников, постоянно следовавших за нами по пятам, и через несколько секунд тот вернулся, неся в руках огромный алюминиевый бак. Он снял с него крышку и размашистым движением выплеснул содержимое прямо на сверкающий золотом пол.
Я инстинктивно отшатнулся, морщась от омерзения. Это были обычные помои — картофельные очистки, луковая шелуха, небольшие куски протухшего мяса, просто грязь. Посередине золотого великолепия растекалась огромная лужа зловонных нечистот. Я не успел даже ни о чём подумать, как двое друзей человека в костюме с невероятной скоростью разделись догола и упали передо мной на колени, начав ползать у моих ног и визжать по-свинячьи.
— Я не хочу!!! — истошно завыл один из них,
— Не хочу! — вторил ему другой, — пощади нас, господин!
Я ошалело уставился на происходящее. Человек в костюме подскочил ко мне и начал энергично дёргать за плечо.
— Заставь их! — он провизжал это так, что у меня затряслись поджилки, — заставь их немедленно!!! — всё его лицо дёргалось в припадке внезапно накатившего безумия, губы плясали, глаза зияли пустотой.
— Заставь эту мразь всё сожрать! — заорал он ещё громче.
Я ни на секунду не забывал о стоящем за спиной охраннике, постоянно чувствуя затылком его пристальный взгляд. Мне нужно было просто справиться с шоком, — у моих ног копошились два самых известных человека в стране, и от меня требовалось принудить их есть всю эту гадость. Невероятный, извращённый, болезненный восторг завладел моей душой, по жилам побежал огонь. Я понял, что передо мной находятся мои самые лютые враги, и какое-то время я буду волен поступать с ними по своему усмотрению. Меня, должно быть, скоро убьют, но перед этим я смогу выпустить из души всю грязь, всю мерзость, что в ней скопилась. Крик, который я столько дней хоронил в себе, наконец, вырвался на волю!
— Жрать!!! — заорал я так, что звук, ударившись об стену, на какое-то время оглушил меня, — Жрать, ублюдки!! — и я от всей души пнул ногой в бок того, кто раньше был в халате. На его лице отразился испуг, который сразу же сменился лебезящей лакейской улыбочкой. Он послушно стал подбирать зубами с пола рыбью требуху и покрытые плесенью хлебные корки. Человек в костюме, между тем, тоже избавился от одежды и присоединился к своим подельникам. Движимый охватившей меня бешеной злобой, я то и дело подскакивал к кому-нибудь из них, кто, как мне казалось, не проявляет должного усердия, бил его ногами, хватал за шиворот, вжимал лицом в изгаженный пол. Во мне проснулся самый тёмный из инстинктов, что до поры до времени дремлют в тайниках человеческой природы. Опьянев от безудержного стремления к насилию, я совсем потерял голову — выпучил глаза, брызгал слюной, орал что-то невразумительное. Страх и мысли о скорой смерти полностью померкли на фоне зрелища, разворачивавшегося перед моими глазами: три человека, имена которых никто уже давно не произносил без трепета, поедали всё новые массы нечистот! Временами кого-то из них выворачивало, и тогда я обрушивался на него с битьём и бранью. Периодически в поле моего зрения попадал стоявший у двери охранник. Он явно не испытывал к происходящему ни малейшего интереса, судя по всему, он видел такое далеко не в первый раз. Не помню, сколько времени ушло на это безумие, но в один момент бравый здоровяк просто оттолкнул меня к стене и объявил, что эта часть вечера окончена.
— Вижу, вы вошли во вкус, — произнёс, вставая с колен тот, кто раньше был в костюме. Под скулой у него красовался огромный синяк — туда пришёлся удар моей ноги. — Я так и знал, что с вами проблем не возникнет. Вы сразу произвели на меня впечатление человека цельного, который, случись чего, не будет мямлить и колебаться. Скажу больше — из всех, кто попадал сюда в последнее время, вы, несомненно, самый достойный экземпляр.
Его голое тело всё было перепачкано помоями, от него разило, как из мусорного бака.
— Весьма польщён, — мрачно пробормотал я, — по правде говоря, мне представлялось нечто совсем иное.
— Позволю себе состроить одну догадку. Вы, видимо, думали, что вас здесь будут насиловать и всячески унижать, верно, ведь? Это стереотип, и потому, как вы представляетесь мне человеком неординарным, я попытаюсь объяснить вам суть дела.
Вы прекрасно знаете, что я и мои друзья обличены огромной властью, но вы даже представить себе не можете, насколько эта власть грандиозна и всеобъемлюща. Если я скажу, что могу абсолютно всё, это не будет таким уж сильным преувеличением. И мы далеко не первые, кто дошёл до таких вершин, можно сказать, что мы выстроили своё здание на весьма основательном фундаменте. Наши отцы правили до нас, отцы наших отцов стояли у истоков этого государства. Слово “отец” я понимаю, естественно, не в биологическом смысле, как это принято у плебеев. Говоря о своём отце, я разумею человека, который помог мне встать на мой путь. Путь, ведущий в невообразимую высоту.
Так или иначе, но мы всегда имели всё, что только можно было пожелать. Да, мы стоим вне морали, и от насилия и убийств мы получаем лишь удовольствие! Но подумайте — какой мне смысл уничтожать одного, двух, сотню человек, если я одним росчерком пера могу отправить на смерть миллионы? Мы падаем в самую бездну разрушения каждый день, но неужели вы думаете, что разрушение продолжает оставаться для нас насущной потребностью, что именно за этим мы приходим сюда, в Дом из золота? Нет, здесь мне нужно другое, совсем другое! — он остановился, что бы перевести дух, всё его лицо горело, на лбу выступил пот.
— Вам никогда не понять мотивов и устремлений истинного аристократа, — заговорил он вновь, — да я и не надеюсь на понимание. Человек, нищий духом, слабак, ничтожество — все они безудержно стремятся к власти, и никогда, слышите, никогда её не обретают! Им и невдомёк, что в то время, когда тот, кто стоит в самом низу, стремится вверх, тот, кто дошёл до самого пика, с ещё большей яростью рвётся вниз! Все знают, что Дьявол желает достичь Бога, но почти никто не догадывается, что и Бог хочет прийти к Дьяволу! Мы стоим на вершине мира, мы свободны, мы предаёмся любым возможным порокам, но ведь в этом и есть суть истинного извращения, того момента, когда поднимает голову чистое, незамутнённое Зло: поменять полюса, перевернуть всё с ног на голову. Миллионы ничтожеств корчат из себя злодеев, стараясь во всём казаться аморальными, но они и не на йоту не представляют, что такое истинная гибель морали — когда меняются местами рай и ад, верх и низ, зенит и надир! Когда человек, обличённый властью над миром, становится ниже самого подлого лакея! Да вы никогда и мечтать не могли, что в один прекрасный день, хотя бы и на очень короткое время, сможете распоряжаться судьбой того, кто сильнее вас в неизмеримое количество раз! Но даже теперь, взлетев на такую высоту, вы не сможете понять, осознать, прочувствовать сокровенное желание истинного, настоящего аристократа: опуститься ниже самого зловонного бродяги, стать грязнее последней привокзальной шлюхи! И тем сильнее становится его страсть, чем больше он понимает, что всё равно, что бы не случилось, он останется тем, кем был — сильным мира сего!
Я не хочу останавливаться на других подробностях этого массового психоза, скажу только, что суть и смысл происходящего ничуть не менялись. Это нельзя было назвать оргией — в разворачивающемся действе не было ровным счётом ничего сексуального. Я находился в компании этих странных людей, которые настолько страстно желали прорваться к вожделенному дну, что я втихомолку начал над ними потешаться. В словах человека, которого я унижал и избивал, мне чудилось лицемерие — ведь он, вольный распоряжаться собой, вполне мог стать тем, кем ему так хотелось: лакеем, нищим, проституткой. Но никто из них никогда не пошёл бы на это. С другой стороны, думал я, может быть, это и есть проявление истинного, сакрального порядка вещей: кто наверху, тот на верху, а кто внизу — извините. И они будут продолжать рваться друг к другу, обречённые проводить жизнь в бесконечных и бесплодных попытках настичь свой идеал, который на поверку оказывался мерзким убожеством. Моя судьба совсем перестала меня волновать, — я понял слишком многое, что бы и дальше печься о собственной шкуре. Под конец тот, кто всё время говорил со мной, объявил, что я должен отвести их в следующую комнату.
Как только дверь туда открылась, в ноздри мне шибануло отвратительное зловоние. Интерьер комнаты больше напоминал подвал, служащий обиталищем бомжей – кругом ржавчина, голый бетон, клопы и нечистоты.
— Ты должен запереть нас здесь, — сказал он мне. И, помолчав секунду, добавил, — твоя миссия окончена, ты свободен.
Я, естественно, подумал, что это злая шутка. Я внимательно пригляделся к его глазам, но в них была лишь тоска и грусть. Он не лгал.
— Как…, — все слова куда-то пропали. Ведь за последние дни я настолько свыкся с ощущением неизбежности скорого конца, что уже перестал верить, что без этого можно жить, — как… после всего, что я видел?
— Дурак ты, — беззлобно сказал он мне, — да ты на себя посмотри! Кто ты такой? Да тебя уже и человеком-то назвать трудно. Думаешь, если бы ты был хоть чем-то, Мария, которая работает на нас годами, обратила на тебя внимание? Чёрта с два! Она подобрала тебя лишь потому, что поняла: ты абсолютно безопасен. Мы оставляем тебе жизнь, но я сомневаюсь, что она продлится долго. Ведь тебя уже почти и нет. И потом, представь себе эту ситуацию: безработный алкоголик начинает кричать о том, что… Да тебя в два счёта упекут в дурдом, ненаглядный ты мой! Извини, дорогой, но ты глупее, чем я думал. Вот ты говоришь: после того, что я здесь видел… Но неужели, после того, что ты здесь видел, ты всерьёз думаешь, что способен хоть что-то изменить? — он помолчал немного и добавил, — а согласись, это красиво: по Москве вовсю рыщут люди, которые знают о своих хозяевах такое! И никому, ни единой живой душе они не могут об этом рассказать. Это ли не цинизм, а? — и он рассмеялся, — мы никогда не убиваем тех, кто сюда попадает. Но мои умозаключения подсказывают, что они вскоре умирают без всякого постороннего вмешательства. Иначе и быть не может. У Марии безошибочный нюх, она всегда приводит сюда лишь тех, кто стоит на краю могилы.
Напоследок я спросил его, зачем вообще для их целей нужны посторонние. Он смеялся так, что, казалось, ему вот-вот станет плохо.
— Неужели ты не понимаешь, что нам было от тебя нужно? Ведь всё очень просто, дорогой. Ненависть, вот в чём вся соль. Ненависть, искренняя и чистая, как лёд, является основным элементом, направляющим наше падение. Ты был настоящим, твоя ненависть была поистине безупречной, и твой страх за собственную жизнь усилил её тысячекратно! Посмотри на него, — он кивнул в сторону охранника, который продолжал молчаливой тенью маячить у меня за плечами, — да он за один день может получить столько денег, сколько тебе не заработать и за год. Неужели ты думаешь, что он сможет возненавидеть меня? Меня, который кормит его с рук! Или ты хочешь предложить ему изображать нужные чувства, играть, так сказать? Нет, дорогой, это чушь. С таким же успехом мы можем приводить сюда проституток, которые каждую ночь за деньги изображают любовь, вот так-то.
Ладно, дорогой, прощай. Сомневаюсь, что ты протянешь долго. Ведь ты действительно никто. Я так и не знаю твоего имени, да это и не важно. Для меня оно — пустой звук.
Некоторое время я думал о том, что этот человек, в котором уже давно не было ничего достоверно человеческого, сумел каким-то мистическим образом прочитать ту мысль, которая так назойливо засела у меня в голове тогда, на проспекте, когда меня скрутил припадок беспричинного ужаса.
Моё имя — пустой звук.
Сзади на меня надвинулась чёрная громада. В руке охранника блестел шприц. Я инстинктивно дёрнулся.
— Не бойся, — мрачно усмехаясь, сказал мне хозяин этого ада, — снотворное. Местоположение дома мы не можем открыть даже тебе. Всё, дорогой, желаю счастья, хотя сомневаюсь, что ты когда-нибудь его найдёшь. Полагаю, дни твои сочтены.
Он ошибся. Эти люди, так чтящие ненависть во всех её проявлениях, уже не понимали, что человек может чувствовать что-то иное. Видимо, озлобление и ужас всё же имеют свои пределы. После того, через что я прошёл, мне уже нечего боятся. То, что по их разуменью, должно было меня убить, наоборот, пробудило во мне какую-то фантастическую, всепоглощающую тягу к бытию, — закончил свой рассказ Якомульский.
— В последующие дни я очень много думал о человеческой судьбе, о тех шансах и испытаниях, которые она нам предоставляет. Я преисполнился настоящего благоговения, когда понял, какое значение для меня имел этот урок. Тебе это может показаться странным, но после того, как я побывал в Доме из золота, жизнь просто-таки переполнила меня с головы до пят. Я в буквальном смысле начал всё с нуля. Устроился на новую работу, завёл новых друзей, — и Якомульский обвёл ладонью всех сидящих в комнате, — и мне очень, очень повезло, — добавил он с какой-то страстью, — то, что должно было стать концом, стало началом. Не у каждого это получается, — он закурил сигарету.
В комнате воцарилась тишина. Никто не мог вымолвить ни слова.
— Ну что, молодой, — усмехнулся Якомульский, обращаясь к Володе, — ты по-прежнему желаешь участвовать в утончённом распутстве аристократов? Я могу тебе это устроить, честное слово! Где находится Дом из золота я, конечно, не знаю, а вот телефон этой загадочной Лизы-Марии лежит у меня до сих пор. Если хочешь, могу дать, — он засмеялся, — номер наверняка подставной, но если уж тебе и впрямь так хочется, то можешь попробовать.
— Спасибо, — ошарашено пробормотал Володя, — я как-нибудь обойдусь…
Над летней Москвой занимался рассвет. Ребята один за другим разбрелись спать, и теперь квартиру оглашал торжественный многоголосый храп. И лишь один Михаил Якомульский продолжал сидеть в кресле, чему-то загадочно улыбаясь. Он глядел на восток, где во всём своём великолепии вставало Солнце.