Глаза

Шагнув с эскалатора на перрон, Глухов сразу же углядел в стоящем слева поезде свободное место. Войдя в вагон, он быстро прошёл к нему, присев между подростком со смартфоном и грузным мужчиной лет сорока пяти, читавшим газету. Стремясь сесть как можно скорее, Глухов опередил средних лет тётку в грязном нейлоновом пуховике и с большим подарочным пакетом в руках. Он понял, что сделал это слишком уж поспешно – некоторые из находящихся в вагоне пассажиров уставились на него с явным неодобрением. Продолжалось это, впрочем, недолго – через несколько секунд о нём уже все забыли. Тётка отошла к двери на правой стороне; она, похоже, не собиралась протестовать. Правильно, подумал Глухов, нечего лишний раз разевать рот. Метро – это не церковь, здесь всегда не хватает места. Иногда бывает так, что найти свободный кусок сиденья – дело жизни и смерти. Глухову позарез нужно было сесть – ещё не кончилось утро, а он уже провёл в подземке больше часа, и очень от этого устал. Сегодня его ждали ещё три часа пребывания в метро.

Он покосился на сидевшего слева подростка. Хорошо было бы, чтобы он проехал здесь как можно дальше – на тот случай, если рядом образуется какой-нибудь старый хмырь, уступить место должен будет именно этот прыщавый олух. А Глухов получит полное моральное право остаться сидеть. Глухов расстегнул куртку. Он ей очень гордился – это был подарок брата, который уверял его, что это настоящая Скандинавия, не какой-нибудь там Гонконг или Тайвань. Портфель с инструментами Глухов поставил на пол между сиденьем и ногами – так удобнее.

Наступал одиннадцатый час утра. Поезд, стоящий на конечной станции Серпуховской линии «Бульвар Дмитрия Донского» и ожидавший отправки, стремительно заполнялся людьми. Когда он, наконец, тронулся, в нём не было ни одного свободного сидячего места.

Глухов в очередной раз пожалел о том, что так и не сдал в ремонт сломавшийся больше месяца назад смартфон – приходилось пользоваться допотопной мобилой с огромными кнопками, и никакого тебе ютьюба и соцсетей. Созерцание сидящих напротив людей и темноты за стёклами вагона рождало кучу навязчивых мыслей. В основном они касались работы. По профессии он был программистом, однако же, основная часть его деятельности заключалась в том, что он просто ездил по вызовам и чинил компьютеры и сети. Глухов считал, что он проводит в метро слишком много времени: маленькая квартира, которую он снимал вместе с тремя другими, абсолютно посторонними людьми, находилась в Перово, фирма, в которой он работал, арендовала офисное помещение на бульваре Дмитрия Донского, а большинство заказчиков, как на зло, обитало в самых удалённых уголках Москвы: на этой неделе, к примеру, Глухову уже трижды пришлось побывать за МКАДом. Так должно было произойти и сегодня – Глухову надлежало прибыть в Мякинино и обслужить какую-то очень мелкую страховую компанию. Для того чтобы туда добраться, нужно было сначала доехать до станции метро Тушинская, а затем сесть на автобус или маршрутку.

В начале каждого рабочего дня директор его фирмы Заруцкий давал ему в офисе заказ; в конце каждого рабочего дня тот же самый Заруцкий ждал его в том же самом офисе с подробным отчётом. Он и слышать не хотел о том, что отчитываться вообще-то можно и по телефону или через Интернет. Каждый вечер директор собирал в своём кабинете подчинённых и самым дотошным образом расспрашивал о малейших нюансах проделанной за день работы. Особенно он любил слово в слово излагать жалобы клиентов, постоянно намекая на возможные штрафы или даже на увольнения провинившихся. В действительности наказания следовали редко, но все без исключения ежевечерние сборища у Заруцкого представляли собой нешуточную нервотрёпку.

Сука этот Заруцкий, сука, гнида и мразь. Платит мало, а придирается постоянно, так и норовит все жилы вытянуть. Даже когда, казалось бы, всё сделано безупречно, он всё равно намекает, что, мол, если понадобится, всегда найдём, за что спросить. И что с этим поделаешь, когда весь коллектив состоит из одних иногородних, которые и помыслить не могут о том, что можно хоть как-то иначе? В конторе часто говорили, что к подобному стилю начальник пристрастился в ОРГАНАХ (это слово каждый раз почему-то произносилось вполголоса и с оглядкой), где Заруцкий вроде бы работал ещё в советские времена. Что именно он там делал, да и правда ли это вообще, на самом деле никто не знал.

Глухов приехал в Москву три года назад из Калуги, оставив там жену с грудным ребёнком. Москву он ненавидел до зубовного скрежета, свою работу – ещё сильнее. При этом он считал за счастье то, что эта ненависть, кромсающая душу как наждак, настолько плотно въелась в его жизнь, что он практически перестал её замечать. Однако ощущение наиболее стойкого омерзения у него вызывал именно столичный метрополитен, в котором он проводил по несколько часов каждый будний день. Когда после двух месяцев пребывания в Москве отец по телефону в шутку спросил его, чем отличается Москва от Калуги, Глухов ответил: «В Калуге нет метро».

Здоровый небритый жлоб, сидевший напротив него, вышел уже в Аннино. Это удивило Глухова: он считал, что пребывание в подземке меньше двадцати пяти минут за раз является ненормальным. Глухов ненадолго задумался, куда же в утренний час пик мог направляться человек, который зашёл на конечной остановке, и вышел уже на следующей? На освободившееся место тут же присел азиат в грязной кожаной куртке и шерстяной шапке, натянутой почти на глаза, который достал айфон, включил его, после чего откинул голову на стекло и практически окаменел. Глухов не ощутил никаких сомнений в том, что айфон азиат с кого-то снял.

На Улице академика Янгеля в вагон, среди прочих желающих, попытался ввалиться бомж, но давешняя тётка с пакетом рявкнула на него так, что он вмиг оказался аж на середине перрона. На Пражской в первую справа дверь зашёл щупловатый мужик в поношенном кашемировом пальто, ведший за руки двух детей. Он криво улыбался, как будто был перед кем-то виноват. Глухов подумал, что вполне может оказаться так, что дети на самом деле не его, и куда он их везёт, один бог ведает. Также Глухов почему-то решил, что у мужика наверняка отвратительно пахнет изо рта.

Когда поезд отъезжал с Южной, трое только что зашедших кавказцев, расположившихся напротив одной из дверей посередине, начали громко ругаться между собой на своём языке. Глухов на секунду отвлёкся, а когда он снова посмотрел перед собой, то увидел, что стоящий прямо над ним парень лет двадцати немного сместился влево, а на сиденье напротив, вместо подозрительного азиата с айфоном, сидит молодая девушка с распущенными светлыми волосами. Сам азиат притулился у выходящей на платформу двери – по-видимому, он только что уступил ей место.

Глухов не заметил, как она вошла, и теперь удивлялся, как это могло получиться. Возможно, подумал он, так произошло из-за того, что фрагмент людской массы, из которого, собственно, и выделилась эта девица, на остановке ворвался в вагон слева, со стороны, где обзор был изначально ограничен. На самом же деле сознание Глухова изначально было настроено на то, чтобы замечать как можно меньше из происходящего. Он бы с радостью и её проигнорировал, однако это оказалось трудным делом – уж больно ярко выглядела вошедшая на фоне остальных находящихся в вагоне людей. Красивое лицо с очень правильными чертами, длинные, до локтя, светлые волосы, полный, чрезвычайно развратно выглядящий рот. Одета девушка была в отороченную белым мехом короткую куртку, явно дизайнерского пошива, и джинсы-клёш, из-под которых высовывались носки стильных зимних сапог. Сверху куртка была расстегнута, и это открывало вид на голую шею и прикрытую тканью свитера весьма немалых размеров грудь. Девушка держала в руках небольшую книгу в яркой мягкой обложке – когда она успела её достать, Глухов, естественно, тоже не заметил.

И ещё у неё были ярко-голубые глаза, которые своим цветом странным образом напомнили ему безумно вкусные леденцы, которые он ещё ребёнком покупал на базаре в родном городе.

Вошедшая, похоже, была не слишком увлечена чтивом: Глухов, против воли начавший за ней внимательно наблюдать, отметил, что её упёршийся в книгу взгляд практически не двигается. Нет, девка что надо, отметил про себя Глухов, и явно не для метро – таким в пору на роллс-ройсе кататься. И глаза такие, что эта книжка ублюдочная от одного такого взгляда может вспыхнуть и сгореть, как спичка на продувном ветру.

Ведь у неё же кто-то есть, подумал Глухов, и это не какой-нибудь олигарх, если ей приходится в десять утра спускаться в метро. Обычный мужик, который, однако, вечером возвращается не к трём поддатым квартирантам, как это делаю я, а приходит к ней, и потом проделывает с ней такое, о чём даже мечтать как-то стрёмно. Глухова неприятно кольнуло – он вдруг как-то особенно резко осознал, что с тех пор, как он развёлся с женой, секс у него бывал только с проститутками, причём очень редко, ибо доход иного не позволял. А тут на тебе – такое чудо, и каждый день. Плата, конечно, не маленькая, так как эти шмотки куплены явно не на Черкизовском рынке, но за такое можно отдать и больше, намного больше. Глухов почувствовал, как у него начинается эрекция, становящаяся всё сильнее и сильнее. Его взгляд ползал по девице как мокрое пятно, соскальзывая сверху вниз.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция Севастопольская.

В какой-то момент, он, однако, осёкся, поняв, что другие пассажиры могут разгадать охватившие его мысли. Нет, насчет эрекции он как раз был спокоен — пуховик – настоящая Скандинавия — полностью прикрывал низ живота. Но вот глаза… Они ведь способны выдать человека даже в метро. Глухова передёрнуло при мысли о том, что окружающие могли увидеть, как он разглядывает сидящую напротив девушку. Он испуганно оглянулся вокруг. Похоже, никто ничего не замечал. Люди в вагоне были полностью заняты собой, до других им не было дела. Тем не менее, требовалось принять меры предосторожности. Глухов постарался лишить свой взгляд всякого выражения, что оказалось не так-то просто, ибо желание не ослабевало.

Сознание работало как бы само по себе, Глухов не контролировал свои мысли. Фактически, его занимали три основных вещи. Он чувствовал, как его похоть растёт, при этом изо всех сил старался придать своим глазам как можно больше пустоты и одновременно размышляя о том, что если на ближайшей остановке к нему подвалит пенсионер, то это будет катастрофа: пока он сидит, пуховик надёжно его маскирует, но если придётся вставать, свидетелем его позора станет весь вагон. Эта мысль наполнила его отвратительным скользким страхом, в какой-то момент он поймал себя на том, что не знает, чего хочет больше – сидящую напротив девицу или же избежать появления того, кто предъявит претензии на его место. К счастью, на Севастопольской среди тех, кто вошёл в вагон, не было ни одного человека, который бы выглядел старше пятидесяти лет. Однако Глухов понимал, что спустя всего один короткий перегон ситуация может полностью измениться.

А эта зараза сидит себе и сидит, ей всё равно. И глазами в книжку уставилась, чтоб ничего не видеть. Теперь понятно, почему он с тобой спит, а не я – потому что ты всё время с книжкой ездишь, боишься на других мужиков смотреть. Глухов глядел прямо на неё, но она этого не замечала.

Если бы ты только от своей книжки оторвалась, я б тебе показал, с ненавистью думал Глухов. Я б тебе без проблем устроил такое, что твой придурок себе даже представить не может. Но она специально упирается глазами в книжку, не хочет замечать, что я на неё смотрю. И куртку специально расстёгивает так, чтоб всё наружу, а сама вроде как и не причём, никого не видит. И выражение лица такое, как будто на весь мир плюёт, но я-то знаю, знаю, что на самом деле ты боишься, мандражишь, потряхивает тебя. Глухову придавало смелости то, что на него явно никто не смотрел.

На Нахимовском проспекте в вагон вошла пожилая пара. Глухов резко напрягся, но пенсионеры встали далеко от него, и им сразу уступили место. После Нагорной трое кавказцев переместились ближе к правой двери, явно собираясь вскоре выйти. Тинейджер справа соскочил, и на его место присела какая-то кошёлка в рыжем полушубке.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция Тульская.

Девица продолжала пялиться в свою цветную макулатуру. Глухов вспотел. Мерзкая тёплая влага стремительно скапливалась на шее, под мышками и вдоль позвоночника. Надо бы расстегнуть куртку пониже, но ниже уже некуда – иначе станет видно то, что у него вот-вот порвутся штаны. Глухов подумал, что если сейчас встанет, то, наверное, сломает себе член. А эта по-прежнему глаза в книжку пялит, отводит их.

Глухов почувствовал свою власть над ней. Он мог безнаказанно её разглядывать, а она была обречена отводить и прятать глаза. Думаешь, я не замечаю, что ты страницы перебираешь лишь для виду? Да ладно, чего ты, посмотри на меня, думал Глухов, прекрасно осознавая, что она из-за своего страха никогда этого не сделает. Просто подними глаза и посмотри на меня. Просто подними и посмотри.

Девица отодвинула книжку и посмотрела Глухову прямо в глаза. Глухов страшно испугался и моментально отвёл взгляд.

Сердце прыгнуло прямо в голову, в кровь тяжёлым потоком хлынул адреналин. Ужас той секунды, когда их глаза встретились, был плотнее земной толщи над крышей вагона, чернее тьмы за его окнами. Глухов глядел в ярко-голубую леденцовую бездну меньше сотой доли мгновенья, он отвёл глаза быстрее, чем в его голове мелькнуло хоть какое-то подобие мысли. Взгляд Глухова сначала вонзился в изгаженный грязными разводами пол, затем он мигом перевёл его куда-то за окно, после чего его глаза попросту забегали по какой-то абсолютно бессмысленной кривой. Всё это продолжалось меньше двух секунд. Теперь Глухов ошалело пялился в стену, а в голове царила полная, беспросветная пустота.

Это, однако, тоже продолжалось недолго. Пулемётная очередь мыслей, безжалостно острых и злых, ворвалась в мозг. Глухов дёрнулся всем телом, порываясь вскинуть на колени портфель, так как он почувствовал абсолютную уверенность в том, что девка заметила его эрекцию. На полпути он осёкся и поставил портфель обратно. Девка даже не улыбнулась – она просто снова подняла книжку, как будто ничего и не произошло.

Реальность наступала семимильными шагами. Для смотревшей в книжку девицы эта ситуация была исчерпана, она явно потеряла к происходящему всякий интерес. Глухов, наоборот, понимал, что для него всё только начинается. Он чувствовал себя так, словно по его жилам вместо крови текли помои. Пару секунд он пытался снова зацепиться за её взгляд, но тщетно, её глаза как будто окаменели. Воздух в вагоне наполнялся чем-то нехорошим.

На Тульской трое кавказцев вышли, вместо них вошли ещё двое. В левую дверь на инвалидной коляске вкатился калека в камуфлированной куртке и голубом берете, и стоящие люди начали расступаться, освобождая ему дорогу.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция Серпуховская. Переход на станцию Добрынинская.

Что эта белобрысая оторва вообще тут делает? Судя по её шмоткам, явно не на работу спешит. Да с ней же всё ясно, как божий день: богатая блядина, специально тут катается, чтобы пялиться на мужиков! Да и не только пялиться: наверняка когда народу побольше, прижимается ко всем, трётся обо всех пиздой. И при этом боится, мандражит аж до придатков, и когда доходит до дела, сразу же даёт заднего. Видели, как она отвела глаза, когда он на неё взглянул? Все видели?

Господи, почему же пол такой грязный? Неужели нельзя меньше срать? А ведь такие, как она, больше всего и гадят! С виду чистенькая, а сама на своих сапожищах столько дерьма нанесёт, что в вагоне моментально начинает смердеть. Все думают, что это бомжи, а на самом деле это какая-нибудь сука натаскала на своих лапах дерьма с улицы.

Сука. Сука. Сука!

Глухову казалось, что он становится меньше. Интересно, замечают ли это соседи? Он был явно нездоров. Внутри у него что-то заныло. Там и раньше что-то периодически болело, но он почти не обращал на это внимания. Теперь его мозг сверлила навязчивая мысль, что это рак.

При этом всё происходящее совсем не уменьшило его эрекцию. Наоборот, желание становилось всё менее контролируемым. Глухов стал бояться, что ещё немного, и он просто спустит в штаны. Почему ты снова отводишь глаза? Почему я вынужден думать, что это я, а не ты, отвёл глаза первым? Почему хреново мне, когда хреново должно быть тебе? Почему ты не могла просто посмотреть на меня – не так вот, а просто, без выебонов, по-человечески? Ты специально села напротив меня, чтобы показать мне, какое я говно, но я на это не поддамся! Ты хочешь, чтоб я соскочил, но я не доставлю тебе такого удовольствия! Мне выходить совсем скоро, на Чеховской, но я специально ради такого случая поеду дальше и пересяду уже на кольце.

Мысли Глухова выли громче, чем трущиеся об рельсы стальные колёса.

Какой смысл себя обманывать… Девка прекрасно понимала, что никуда он от неё не денется, ибо встать, что-нибудь не сломав, не порвав или не замочив, он просто не сможет. Особым издевательством Глухову показалось то, что когда калека в камуфляже проезжал мимо, то девица достала сумочку и бросила ему десять рублей. При этом в её глазах промелькнуло нечто похожее на тепло. Глухов не сомневался в том, что она специально сменила выражение глаз, чтобы показать ему, что этот человеческий обрубок, по её мнению, гораздо значимее, чем он. Мразь!

Лучше бы в вагонах не включали света. Тогда бы не было заметно, насколько темно за окнами. Этот свет в темноте подземелья вместо тепла дарил только гадливость, высвечивая уродство и убожество, выворачивая его наружу. Глухов был готов отдать всё для того, чтобы в вагоне погас свет. Он прекрасно видел себя со стороны, смотря из голубых, как леденцы из детства, глаз: бледный, вспотевший, помятый придурок, вжавшийся в кресло, пытающийся спрятать в рукавах куртки предательски дрожащие руки. Ведь вагон полон, почему же пространство между мной и ней остаётся пустым? Лучше бы она снова ударила его своим тяжёлым, как пудовая гиря, взглядом, нежели продолжала и дальше безразлично пялиться в книжку. И этот стояк, дикий, невыносимый!

Тут произошло нечто, что в значительно мере отвлекло внимание Глухова от столь неприятной для него ситуации. На Полянке в вагон таки ввалился бомж. Собственно, Глухов это не увидел, а почувствовал – в нос ударил характерный смрад. Однако надвигающаяся вонь никак не повлияла на его состояние. Возбуждение не ослабевало, и поэтому встать и убежать, как это делали остальные пассажиры, он не мог. Глухов продолжал смотреть прямо перед собой, он боялся повернуть голову, понимая, что зрелище приближающегося с правой стороны вагона существа, от которого уже точно не было никакого спасения, вполне может заставить его сблевать. Краем глаза Глухов увидел, как люди с той стороны спешно, с руганью, расступаются. Он продолжал упорно глядеть в темноту за окнами, понимая, что деваться ему некуда. Пространство вагона стремительно пустело, люди, толкая друг друга, всё плотнее забивались в его левую половину.

Но сидящая напротив него девица даже не шелохнулась. Она по-прежнему глядела в книжку, и в этом чудилась поистине чудовищная насмешка. Девка спокойно могла встать и уйти, однако ей хочется насладиться происходящим до конца, выпить меня до последней капли, понял Глухов. И эта книжка, раскрашенная во все цвета радуги… Что там написано на этой чёртовой обложке?

Невидимое чудовище справа приближалось, Глухов чувствовал это каждой клеточкой своего тела. Ещё немного, и он увидит его отражение в зеркале напротив. Ничего, ничего, надо просто подождать, пока он пройдёт мимо. Следующая остановка уже совсем скоро, и бомж наверняка на ней выйдет, правда ведь? Ведь они не катаются в метро подолгу, тем более что впереди станция с пересадкой…

Понимая, что ему нужно любым способом не смотреть на бомжа, Глухов плотно закрыл глаза, после чего изо всех сил втянул лёгкими зловонный воздух и задержал дыхание.

Темнота перед глазами дрожала. Глухов приготовился к критическому моменту, когда бомж поравняется с ним, но вдруг к дикому своему ужасу почувствовал, что невидимый монстр, вместо того, чтобы проследовать налево, грузно и тяжело опустился на сиденье и придвинулся к нему. Глухов понял, что от бомжа его отделяет меньше полуметра. Лёгкие постепенно начинало сдавливать.

И тут невидимый с ним заговорил.

— Молодой человек, — Глухов чувствовал, что, несмотря на то, что он не дышит, смрад медленно просачивается ему в ноздри, затекает в уши, под веки и между сомкнутых губ, впитывается через кожу, — вы знаете, сколько людей каждый день пользуется московским метрополитеном? Говорят, что больше десяти миллионов. Согласитесь, это уже очень много. Однако есть и другие данные.

Теперь перед глазами уже не только тряслось, но также сверкало и вспыхивало, как при салюте на День победы. Глухов понял, что без воздуха он не протянет и минуты. Бомж продолжал говорить. Ему, похоже, было всё равно, слушает его Глухов, или нет.

— Ходят слухи, что каждый день через метро проходит от двадцати до тридцати миллионов человек. Интересно, вы не находите? Естественно, мэрия и другие там, наверху, скрывают это, потому что невозможно объяснить, как же так получается, что количество людей в метро в полтора-два раза превышает численность населения города. И кто эти люди на самом деле? Призраки? Мёртвые души? Вампиры? Какая-нибудь другая подобная дрянь?

Глухов почувствовал, что сейчас он всё-таки вынужден будет глотнуть воздуха. И сразу же проблеваться.

— Пассажиров становится всё больше, и это постепенно начинает сказываться на происходящем, — продолжал разглагольствовать невидимый. – Поездов уже не хватает. Вагоны будут всё чаще выходить из строя, и уже недалёк тот день, когда все составы в туннелях вдруг остановятся и больше не смогут сдвинуться с места. Метро больше не выдерживает пассажиропотока. Особенно если учесть, о каких именно пассажирах идёт речь, — и бомж начал едко хихикать.

Всё, понял Глухов. Эрекция исчезла полностью, теперь можно убегать. Сейчас он откроет глаза, встанет, отойдёт в сторону, и только тогда выдохнет и вдохнёт.

Но тут случилось что-то совсем уж странное. Глухов вдруг явственно осознал, что несмотря на то, что его глаза закрыты, он всё прекрасно видит! Вот жёлтая стена вагона с наклеенной картой метрополитена, вот окно, вот голубоглазая девица с книжкой. А вот вместо отражения подсевшего справа бомжа Глухов почему-то видел странное чёрное пятно с расплывающимися краями. Несколько секунд он раздумывал о том, что бы всё это значило, потом резко открыл глаза.

Выдохнул, вдохнул и закрыл их снова, ибо то, что он увидел, очень ему не понравилось. Глухов подумал, что он либо задремал, либо начал бредить, ибо понял, что теперь он почему-то находится в другом вагоне. Более того, этот вагон был абсолютно другим – нового типа, с отдельным седалищем для каждого пассажира, огромным количеством вертикальных поручней и красной бегущей строкой на электронном табло.

Глухов вновь открыл глаза. Ужас могильной плитой придавил душу, сковал мозг, размазал остатки воли по поверхности новой яви, твёрдой и безжалостной, как оружейная сталь. Глухов раз за разом зажмуривал глаза и нелепо тряс головой, но окружавшая его обстановка совсем не собиралась меняться или исчезать. Тело мелко подрагивало, даже пот куда-то пропал. Он почувствовал, что ещё немного, и он просто подпрыгнет на месте, и начнёт метаться по всему вагону, вопя от невыносимого страха. От окончательного падения в омут полного помрачения рассудка его отделяли какие-то мгновения; хотя, возможно, это уже произошло. Тут поезд выкатился из тоннеля на платформу, и Глухов понял, что это Арбатская.

Делать нечего, понял он. Глухов напряг все мышцы своего тела и сжал зубы. В конце концов, последние дни он спал так мало, что вполне мог отключиться прямо в вагоне. Такое в последнее время случается с людьми всё чаще и чаще, он где-то об этом читал.

Но как он тогда очутился в другом поезде, на синей ветке? Наверное, бомж вырубил его, или сделал с ним ещё что-нибудь в том же роде, после чего куда-то увёл. Говорят, что среди бродяг много таких, кто способен заговорить человека, запутать, лишить воли, чтобы потом вычистить его карманы. Глухов засунул руку за отворот куртки. Нет, бумажник был на месте, и телефон тоже. Он достал мобильник и взглянул на табло.

Девять часов вечера.

Как это???

Пятнадцать пропущенных звонков. Все – от Заруцкого.

Всё как-то резко встало на свои места. Нет, непонятное не стало менее страшным – просто теперь обо всём этом можно было думать лишь после того, как свыкнешься в пониманием предельно простого факта — тебе, в общем и целом, конец. Глухов стал лихорадочно думать, как он может задобрить Заруцкого. Выходило так, что в самом лучшем случае ему светил огромный штраф. Вряд ли Заруцкий готов поверить в сказку про бомжа-гипнотизёра, и про то, как московская подземка съела десять часов жизни её пассажира.

Десять часов! Что же он делал всё это время, какими путями ходил? Нет, Заруцкий никогда его не простит, он ненавидит, когда сотрудники вешают ему лапшу на уши. Даже если начальник и поверит той невероятной, запредельной правде, которую Глухов уже готовился ему рассказать, он не упустит повода резануть его как можно больнее. У Заруцкого все сотрудники делились по признаку того, насколько каждый из них виноват перед ним. По-видимому, Глухов теперь выходил на первое место. А главное заключалось в том, что он действительно чувствовал себя виноватым – и не мог понять, почему.

Оставалось всего-навсего решить, что делать. Глухов решил, что выйдет на Смоленской, до которой оставался всего один перегон, поднимется наверх, выкурит сигарету, и, хоть как-то собравшись с мыслями, перезвонит Заруцкому. На самом деле, в глубине души он радовался тому, что у него возникла проблема, требующая немедленного решения – даже если никакого решения у неё не было. Это избавляло его необходимости думать о том, что происходило последние десять часов, и что, собственно, вообще произошло. А думать об этом Глухов очень не хотел.

Искать новую работу – это же так тяжело, столько нервов требует! Ещё и этот чёртов кризис… Почему всё происходит именно так, как происходит?

Поезд подходил к станции. Глухов, которого от охвативших его мыслей уже начинало потихоньку трясти, приготовился вставать.

Встать он не смог.

Ибо белобрысая девка с бесстыжими голубыми глазами снова сидела прямо перед ним.

Собственно, она сидела там и до этого, но Глухов до последней секунды был занят поиском разумного объяснения произошедшего, и поначалу не обратил внимания на то, что давешняя девица по-прежнему находится на сиденье напротив – в той же позе, неотрывно глядя в пошлую цветастую книжонку.

Притихший было ужас заревел в голове как артиллерийская канонада. Глухова вжало в кресло, он чувствовал, что едва может шевелиться и дышать. Потерю целого дня жизни он не мог объяснить и до этого, все эти измышления про бомжа-гипнотизёра годились разве что для детских страшилок. Но присутствие здесь этой суки попахивало беспощадным медицинским безумием!

Сидит себе, как будто так и надо, как будто всегда тут сидела. И по-прежнему делает вид, что не замечает человека, который по её вине натурально мистическим образом потерял работу и, возможно, разум. Глухову было ясно, что в затеянной вокруг него дьявольской игре эта блондинка является центральным звеном и ключом ко всему. Возможно, она умеет манипулировать сознанием, заставляя человека видеть то, чего на самом деле нет.

Выходит, она его преследует! Она что, в сговоре с бомжом? Что им нужно? Что они хотят от меня? Чтобы я окончательно сошёл с ума? Глухов вдруг очень ясно понял, что последнее время он постоянно ходил по тонкой грани, отделяющей нормальную повседневную жизнь от чего-то такого, чему даже названия не придумано. И сегодня он эту грань перешёл.

Болезнь, понял Глухов. Рак, развившийся внутри тела, проник в голову и поразил мозг. Поэтому и мерещится чёрт знает что. В какой-то момент он понял, что у него болит вообще всё, и то, что он об этом думает, лишь усиливает беспощадный и неизлечимый недуг.

Это Заруцкий! Во всём виноват Заруцкий! Это он, работая на ОРГАНЫ, занимается экспериментами по осквернению людей, по извращению их умов! Это он хочет уничтожить меня, превратить в зомби! Эта девка как-то связана с ним, она явно что-то знает…

Он не сможет встать, подойти к этой мрази, взять её за шиворот и заставить рассказать всё. Страх не даст ему этого сделать, страх не даст ему даже пальцем пошевелить. Ощущение того, что вокруг творится какое-то дикое, запредельное зло, что всё происходящее направлено на то, чтобы его уничтожить, разорвать душу на куски, распылить сознание, овладело им полностью и безраздельно. Всё пространство вагона было заполнено чёрным, давящим ужасом. В голове звучали недавно услышанные очень странные слова:

 

…количество людей в метро в полтора-два раза превышает численность населения города…

…метро больше не выдерживает пассажиропотока. Особенно если учесть, о каких именно пассажирах идёт речь…

…кто эти люди на самом деле? Призраки? Мёртвые души? Вампиры? Какая-нибудь другая подобная дрянь?

 

Луч надежды мелькнул, когда состав вырвался из подземелья на поверхность, но сразу же и погас. Вокруг была только темнота и стремительно летящий снег, за окном не было видно практически ничего. Поезд мчался сквозь мглу – призрачный поезд, наполненный призрачными людьми, ехал по городу, которого, возможно, тоже нет. Где-то внизу текла река – возможно, она отделяла царство мёртвых от мира живых, но Глухов уже не был уверен, что между ними есть какая-то принципиальная разница – не потому, что мёртвые продолжают жить, а потому, что все живые на самом деле уже давно умерли.

На Киевской вошла мать с маленькой дочерью, которая держала в руках большую плюшевую собаку. Они сели где-то справа. На Студенческой в вагон грузно ввалился здоровый мужик в дублёнке – заметно пьяный, с бутылкой пива в руке, опустившись на сиденье, он закатил глаза и, похоже, отрубился. Народу в вагоне было мало – сказывалось позднее время. Глухов ничего и никого не замечал, кроме сидевшего перед ним существа с глазами, голубыми, как леденцы из бесконечно далёкого детства.

Его единственный шанс заключался в том, чтобы поймать её взгляд – только так он мог понять, что же всё-таки происходит. Но эта сука всё время отводила глаза. Всё началось именно тогда, подумал Глухов, когда она впервые посмотрела на него. Именно тогда она украла у него часть жизни. Если бы она подняла взгляд, то, наверное, он мог бы что-то понять, возможно, осознать нечто, бесконечно важное для себя. Но она всё время прятала глаза, издевалась над ним.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция Кутузовская… Фили… Багратионовская…

Кто-то входил в вагон, кто-то выходил из него. Глухов ничего и никого не замечал. Весь его мир сузился до размеров этих голубых глаз. Голубая бездна. Леденцовая, сладкая. Но эта сука постоянно отводит глаза!

Крылатское. Конечная остановка. Там вроде дальше были ещё какие-то станции, несколько штук, но их на самом деле нет. Крылатское – конечная остановка. Конец.

Вагон был пуст – только Глухов и голубые глаза. Девушка встала, положила книжку в сумочку и повернулась к двери. Глухова она по-прежнему игнорировала, как будто он был не здесь, а за толщей телеэкрана. Двери вагона открылись, она вышла. Он пошёл за ней.

Глухов вдруг понял, что в его голове царит полная пустота. Поражённый ужасом рассудок, орущий, визжащий, сведённый паникой, умолк. Ум больше не задавал вопросов и не отвечал на них. Каким-то далёким, очень далёким краем сознания Глухов подумал, что ещё сегодня с утра, оказавшись в подобной ситуации, он бы так и не смог поверить в её реальность. Теперь доказательства всамделишности происходящего ему не требовались.

На улице дул страшной силы ветер, который нёс моря, океаны снега. Над Москвой бушевала пурга. Плотные белые комья летели в лицо, норовя залепить рот и глаза. Глухов поднял ворот куртки, натянул пониже плотную шерстяную шапку. Вокруг почти ничего не было видно. Людей рядом не было, машин, видимо, тоже. Глухова это не волновало – он просто шёл за девушкой, прекрасно понимая, что не упустит её из виду, даже если полностью ослепнет.

Вдоль улицы и потом налево. Блочный шестнадцатиэтажный дом. От девушки его отделяло где-то двадцать шагов, он едва различал её силуэт в бушующем вокруг снежном аду. Но он знал, что никогда её не потеряет.

Вот и подъезд. Здесь все двери с кодовыми замками. Однако Глухов знал, что именно этот замок работать не будет. Откуда знал? Да какая разница, просто знал, и всё.

Она зашла в подъезд. Глухов, постепенно ускоряя шаг, двинулся следом. Потянул за дверную ручку. Дверь была открыта, язычок замка глубоко запал вовнутрь. Сломано.

Она уже заходила в лифт. Глухов покосился направо, туда, где в маленькой кабинке сидело сгорбленное существо – при Советах это называлось «вахтёрша», теперь носило гордое название «консьержка». Крохотная старушка, держащая на руках вязание, была погружена в глубокий сон.

Глухов легко взбежал вверх по лестнице. Дверь лифта уже закрывалась, но он придержал её рукой и заглянул вовнутрь.

Она стояла там и смотрела на него. Прямо в глаза. Он посмотрел на неё. В нём не было даже следа страха. Он глядел в её ослепительно голубые глаза и чувствовал на языке вкус голубых леденцов, сладких, как само детство. Глухов шагнул в лифт, и дверь за ним закрылась.

 

* * *

 

На улице сильно похолодало. Ветер утих, снегопад закончился. Тяжёлые, жирные тучи разошлись, на небе высыпали звёзды, появилась Луна.

Несмотря на то, что ворот его куртки был расстегнут, Глухову не было холодно – наоборот, он чувствовал необъяснимое внутреннее тепло, разливавшееся по телу бархатной истомой, как бывает после стакана молодого вина. Глухов подходил к метро со стороны Крылатских холмов, по которым перед этим гулял часа полтора, видя, как заканчивается снегопад, и как из распахнувшихся глубин ночи медленно выплывают текущая вдаль подо льдом река, небо, деревья.

Глухов поглядел на небо. А ещё говорят, что в Москве, из-за грязного воздуха, не видно звёзд и Луны. Но это абсурд, так не бывает, чтобы не было видно Луны и звёзд. Нужно просто поднять голову и посмотреть вверх, вот и всё.

Никогда в жизни ему не было так хорошо. Даже тогда, когда в глубоком детстве в Калуге он пробовал на вкус купленные мамой на рынке голубые леденцы, он не чувствовал такого тихого всепоглощающего счастья. Глухов не шёл, а как будто тёк сквозь зимний воздух, а воздух тёк сквозь него.

Всё то, что доселе было воплощением пошлости, мерзости, страха – блочные махины, серый асфальт, провода – теперь виделось таинственным, многоликим, непостижимым. Всё вокруг было непростым, всё жило, всё о чём-то рассказывало.

Как прекрасна, как неповторимо прекрасна зимняя Луна, осиянная прозрачным перламутровым гало! Люди вечно связывают Луну с каким-то злом, с бесовщиной, но это же совсем не так! Ведь Бог создал Луну для того, чтобы людям было светло даже ночью.

Это и есть любовь, понял Глухов. Любовь к миру не надо в себе взращивать или воспитывать – ей просто надо позволить войти. Но люди всегда слишком торопятся, они вечно отвлекаются на ненужное. Глухов ощутил ком в горле от охвативших его эмоций. Люди кругом, вот несколько человек стоит у метро, и внутри метро тоже будут люди, и в квартире, куда он сегодня вернётся. Какие же они все хорошие, но как же все они страдают, почему они вечно делают что-то не то? Мучаются с нелюбимыми жёнами, изводят себя ненавистной работой. Ничего, понял Глухов, жизнь даёт шанс каждому, главное его заметить. Ему сегодня повезло, значит, так может повезти любому. Ему повезло также и с тем, что когда час назад ему таки дозвонился Заруцкий и попытался устроить истерику, Глухов с ходу прервал его, сказав, что увольняется.

Оглядываясь на свою прошлую жизнь, Глухов лишь улыбался. Каких бедствий и болезней он только себе не придумывал, и телесных, и душевных. Но теперь он чувствовал, что ещё никогда не был таким здоровым, и духом, и телом. Он чувствовал, насколько плотно жизнь внутри него связана с жизнью вовне, как тепло и свет извне проходят вовнутрь, и наоборот. Тепло, спокойствие, вечность. Умиротворение. Ум. Уммм. Уммммммммммммммммммммммммммммммммммм…

Осмысливая произошедшее после того, как он вошёл в лифт, Глухов понял, что он просто вернул себе детство, которое до этого сам же у себя и отнял. Да, для того, чтобы обратиться к жизни, пришлось совершить этот странный, непонятный ритуал, но это было всего лишь предоставленным ему средством, лекарством, прописанным лично Глухову Кем-то, Кто неизмеримо больше него. Глухов снял перчатку, перекинул портфель с инструментами в левую руку, а правую засунул в карман.

Они были ещё тёплыми. И это после того, как он больше часа гулял по морозу. Как же велика живущая в них сила! Два комочка, тёплых и важных, таких маленьких и таких неизмеримо ценных.

На всякий случай Глухов оглядел себя. Нет, всё нормально, влага из кармана даже не думала просачиваться наружу. Глухов вновь отдал должное качеству подаренной братом куртки – настоящая Скандинавия, не какой-нибудь там Гонконг или Тайвань. Глухов вспомнил про лежащий в портфеле нож для заточки карандашей, которым он обычно обрезал и зачищал провода, и которым ему пришлось сегодня выполнять всю операцию. Всё нормально, он тщательно протёр его снежным комком, который потом разбил и развеял по ветру, никаких следов остаться не должно. Консьержка спала, а из-за страшного снегопада на улице никто его увидеть не мог. Да и закончил он всё надёжно – девушка, как оказалось, была гораздо изящнее и миниатюрнее, чем ему виделось вначале. Её тело легко вошло в жерло мусоропровода – правда, сначала пришлось снять крышку, но это не заняло и двух секунд. Никто из обитателей дома также не мог ничего узнать – когда он за неё взялся, она даже пикнуть не успела. Остались ли следы на лестничной площадке верхнего этажа, куда Глухов её привёз, его не волновало. По большому счёту, его вообще ничего не волновало – так, лишний раз вспомнить, осознать. Осталось лишь понять, как лучше поступить с содержимым кармана. Однако Глухов был уверен, что решение на этот счёт придёт само собой.

Как называется эта улица? Осенний бульвар? Глухов какое-то время проговаривал про себя это название, вслушиваясь в красоту и хрупкость слов. Почему в Москве так мало улиц с такими красивыми названиями? Ведь за красивыми словами часто появляется и сама красота.

Красота лежала в его правом кармане. И теперь она не уйдёт от него никогда. Заходя в метро, Глухов заметил справа полицейский патруль. Глухов подумал, что если патрульный подойдёт к нему и попросит предъявить документы, он просто ему улыбнётся. Проходя через турникеты, Глухов посмотрел на висящие сверху электронные часы. Без пятнадцати двенадцать. Отлично, он успеет и на поезд, и на переход.

Состав стоял у перрона, дожидаясь пассажиров. Наверное, последний состав на линии на сегодняшний день. Глухов присел, откинулся на сиденье. Кроме него, в вагоне находилась одна лишь молодая пара, почти подростки, максимум по восемнадцать лет каждому. Глухов отметил, с какой любовью они смотрят друг на друга.

В конечном итоге, не так уж важно, что он сделает с тем, что лежит в его кармане. Может, положит в банку со спиртом, может, ещё куда. А, может, создаст манекен, или даже скульптуру. Главное другое – его детство, его жизнь теперь с ним. В его кармане – голубая бездна. Голубые леденцы. Тёплые и сладкие.

Она уже никогда не спрячет взгляд. Она уже никогда не отведёт глаза.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция…

 

 

Владимир Зотов