Хаомаварга- сообщество трёх -

Историческая библиотека находится почти в самом центре Москвы, в месте, где городской ландшафт образует чётко осязаемую возвышенность, эдакий холм, вероятно, один из тех семи, на которых, согласно легенде, и строилась наша столица. Эта библиотека, содержащая одну из самых лучших на всём свете коллекций книг по всем гуманитарным дисциплинам, внешне являет собой скорее не Храм Науки, а самый настоящий Жёлтый Дом, с белыми вкраплениями колонн и широкими прямоугольными окнами, и видом своим больше напоминает старую поликлинику или школу, выстроенную по планировке пятидесятых. Жёлтое здание начисто лишено какой бы то ни было монументальности и идеально вписывается в окружающий пейзаж, обычный для центра Первопрестольной: несколько церквей, жилые дома сталинского и хрущёвского времени, те самые легендарные дворики, узкие и наполненные мусором, из которых некоторые гении ухитрялись создавать целые миры и королевства. Стоя рядом с простой деревянной дверью, под надписью “Государственная Публичная Историческая Библиотека России” и здесь же подробно расписанным графиком её работы, весьма опасно бывает оглядываться по сторонам: тебя настигает полная иллюзия практически абсолютной тишины, какого — то невероятного покоя. Даже шум отдельных машин, проезжающих куда — то в далёкое Мимо, и лай собак лишь подкрашивают её, а ни в коем случае не нарушают. Но стоит тебе, очарованному и опьянённому этим кажущимся отсутствием жизни, отмерить роковую сотню шагов (плюс — минус тридцать: ноги у всех разные) вниз с холма, в направлении великолепной старой церкви, манящей своей древностью и сильно потрескавшейся плиткой — кирпичом, и на тебе, сразу все тридцать три удовольствия в самую морду: с каждым шагом вниз всё больше людей, обилие водосточных труб, милицейских машин, ночных клубов и супермаркетов. Если ты поддашься этому шоку, когда Жизнь нападает на тебя как гепард на больную антилопу, неожиданно и коварно, и пройдёшь ещё сто метров, то всё будет как в той сказке про витязя: налево — Лубянка, направо — памятник Кириллу с Мефодием, сквер и Маросейка, прямо — метро “Китай-город”, за ним Гостинный двор и Кремль.

А если ты сразу раскроешь обман и двинешься не вниз, а вверх, то в ту же Маросейку и упрёшься, а дальше — Покровский бульвар, Чистые пруды, Садовое кольцо и люди, люди, люди.
Следует сказать, что в тот день, субботу, я абсолютно не собирался ставить никаких подобных экспериментов: ни отмерять нужное количество шагов, ни играть в богатыря или чувствовать себя антилопой. Я приехал в библиотеку, встав в восемь утра ( и заснув перед этим в три ночи), потому что мне надо было писать курсовую работу по Истории Отечества ХХ века, листать монографии и источники, выписывать цитаты и строить умопомрачительные концепции. Проблемы сыпались как хлопья Манны Небесной: руководитель семинара не мычал ни телился, оппонентов тоже не было, из предполагаемых пятнадцати — семнадцати книг прочитана была лишь одна, да и то не полностью. Вдобавок наступала весна, время, способное расположить человека к чему угодно, только не к научной деятельности. Даже если у тебя всё начинает получаться, даже если материал даётся легко, ты всё равно рискуешь в один момент из быстрого разумом Невтона превратиться в Ловеласа (которому, кстати, был прдпочтён Грандисон), или в кого-нибудь ещё похуже.
День складывался из массы мелких неудач. Когда я ехал сначала в маршрутном такси, а потом в метро, мне казалось, что в плейере начинают садиться батарейки, звук шипит и затягивается. Когда на пути от метро к заветной цели я позволил себе маленький уклон от пути истинного — зашёл в магазин купить сигарет, то Pall Mall`a там не оказалось, и пришлось довольствоваться L&M`ом. В Петроверигском переулке мой левый ботинок поимел счастливое свидание с лужей, глубокой и чрезвычайно холодной. И вдобавок ко всему, когда я уже вошёл в вожделенную дверь и сдал в гардероб куртку с пакетом, жёлтым заревом рекламирующим чай “Липтон”, какая- то баба едва не набросилась на меня всего лишь из-за того, что я попытался влезть перед ней в очередь на проходной. Я ничего не ответил, даже рта не раскрыл. Не раскрыл по двум причинам: Во-первых, одна из составляющих мужского характера как раз и создана для того, что бы прощать женщинам тот сонм мелких гадостей, которые они нам говорят и делают; а во-вторых, мероприятие с очередью закончилось полной моей победой, и свой Контрольный Листок, этот аусвайс, индульгенцию, папирусный свиток, удостоверяющий мой статус послушника в Храме, я получил первым.
Надо отметить, внутри библиотека выглядит куда внушительней, чем снаружи. Невероятной высоты потолки, огромные окна, старые люстры, светящимися гроздьями нависающие с потолка, четыре этажа, доступных рядовому читателю, плюс ещё масса потаённых помещений, на первый взгляд весьма невзрачных, а на самом деле, скрывающих в себе наиболее интересное содержимое. Вошедший, окидывая наглым оценивающим взглядом Первый этаж, вряд ли заметит что-либо, что способно моментально броситься в глаза, запечатлеться в сознании, взволновать. Справа — буфет, повсюду стеллажи, слева — ларёк с книгами, туалет и курительная при нём. Наивный неофит ещё даже не догадывается о том, сколько часов ему придётся провести именно на Первом этаже, на этой низшей ступени, когда он, утомлённый мириадами нескончаемый страниц и чрезвычайно запутанными хитросплетениями фраз, окончательно заблудившийся в Вековечном лесу, выстроенном из сносок и примечаний, ощутит потребность сбежать оттуда, сбежать очертя голову неизвестно куда. Он ещё не вкусил боли в спине, не почувствовал ряби в глазах, не потрогал руками предел возможностей собственного ума. Но вот наступил такой момент, когда всё это на него нахлынуло: вместо чтения он смотрит потухшими глазами куда-то в небытие, подолгу задерживает свой взгляд на окнах и понимает, что с него хватит. Он замечает циферблат над дверью, и — о ужас! — прошло-то всего два часа, а то и меньше! И вот, вроде как никем не замеченный, неофит решается на побег, беспрепятственно спускается вниз… Но Храм — это Храм, у него собственная сила, свой магнетизм и своя энергетика, он не выпустит так просто даже самого молодого своего адепта. И адепт, отягчённый комплексом вины, сначала решает, что неполохо было бы выкурить сигарету, затем как бы невзначай начинает чувствовать голод и даже находит в себе силы простоять очередь до буфетного прилавка. Буфет здесь тоже не простой — никаких тебе гамбургеров и кока — кол, исключительно своя выпечка, свой гарнир и свои фирменные блюда. У буфета есть ещё пара особенностей, выдающих его явно нетривиальный характер. Например, потолок выстроен в форме свода и снаружи, наверное, показывает себя как некое подобие купола. Возможно, но только никто из непосвящённых не видел этого, да и не может увидеть. Буфет находится в той части здания, которая выходит во внутренний двор. Конечно, здесь есть ведущая туда дверь, но в ней то и кроется главная загвоздка! Я думаю, все в своей жизни не один, не два и даже не десять раз натыкались на двери с надписью “Просьба не входить”. Зато дверь с таблицей, на которой чёрным по белому начертано “Просьба не вЫходить” лично я видел только в буфете исторической библиотеки!
А несчастный неофит, чувствуя себя сильно потяжелевшим, вновь идёт курить. И обрекает он себя на муки вечные, на замкнутый круг, на то, что бы на протяжении многих часов шататься с унылым видом, подобно маятнику между двумя крайними точками амплитуды — от курилки до буфета, от буфета до курилки.
Лестница, ведущая наверх, широкие деревянные перила, жёлтые стены, окна. На втором этаже — каталог, длинный, узкий, уставленный деревянными шкафами с выдвижными ящиками, украшенными подчас непонятными и зловещими надписями: “ФЕОДАЛИЗМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ”, “СРЕДНИЕ ВЕКА. ИНКВИЗИЦИЯ, ВЕДЬМОМАНИЯ. СУПРЕМА.”, “АНАРХИЗМ, ТЕРРОРИЗМ”, “В.И.ЛЕНИН, 1905 — 1917”. Здесь же — загадочный Зал Востока, в котором никогда нельзя увидеть больше трёх человек, и Систематический Каталог. Прикомандированная сюда жрица, на вид совершенно обычная пожилая дама, вполне может подойти к тебе и абсолютно невинным голосом задать вопрос типа : “Что вы ищете?”, “Вам помочь?”, “Чем вы интересуетесь?” и тому подобное. Ты крепко влип, хотя и не догадываешься об этом. Тебе укажут верную дорогу, найдут нужный раздел, откроют заветный ларчик. Но только пределом твоих мечтаний была пара книг по теме, которая, вполне возможно, тебя действительно интересует и нужна тебе. Но что это? Пожелтевших истрёпанных карточек здесь никак не меньше двадцати, все такие разные, а за ними ещё и ещё, уже совсем другие, ты смотришь, и невдомёк тебе, что ты пойман, барахтаешься, как форель на крючке матёрого рыболова, не можешь преодолеть фантастического притяжения этих букв, составляющих названия, места издания и шифры книг. И ты преисполненный ощущения собственной силы, кидаешься в этот омут, из которого нет возврата, особенно если ты эмоционален и живёшь впечатлениями. Вот они, прямо перед тобой, настоящие ящики с историей, которая подчас опасней динамита, монументальней и загадочней Родосского колосса и висячих садов Семирамиды.
Третий этаж — Общий Читальный Зал справа, Зал Периодических Изданий слева. Туда-то и лежал мой путь. Что касательно меня, то мне казалось, что я уже давно познал большую часть местных секретов, перешагнул через несколько степеней Посвященных Храма и находился скорее ближе к Жрецам, нежели к адептам. Я всегда знал, какие ящики мне надо открыть и куда соваться не стоит, в какие часы лучше приезжать, как общаться со столь невинными на вид молодыми жрицами из Подсобного Фонда: слегка улыбаясь, приподняв брови, ввёртывая постоянное ”будьте любезны…”.
Я ненавижу обслуживающий персонал Библиотеки. Отправители сакрального культа иногда настолько бессовестно упиваются собственной властью, что их наглость перешагивает все мыслимые пределы. Я не перевариваю их всех — от тупорылого охранника на входе до самой милой девушки из Зала Всеобщей Истории. Для них даже Буфет работает по особому, предлагая обслуживание вне очереди и и меню с грифом “для сотрудников”, где все цены снижены на столько, что вместо “для сотрудников” в верхнем углу листа можно написать “только для белых”.
Я быстро нашёл в каталоге нужные монографии, заполнил требования и, целенаправленно топая, отправился в Зал Периодики. Если чётко следовать Уставу, то я должен был пойти вовсе не туда, налево, по узкому коридору, мимо фанерного саркофага Основного Фонда, а направо, в Общий Читальный Зал, со столами человек на десять каждый, спёртым воздухом, а главное — с жёсткими железными стульями, обитыми кожей. Кроме того, в это большое и светлое помещение с люстрами и портретами, несмотря на все старания жриц всё время норовит вползти змей — искуситель, шум, едва слышный многоголосый гул, медленно и незаметно наполняющий атмосферу и отравляющий её.
Главное достоинство Зала Периодических Изданий состоит, как то не смешно, именно в мягких стульях, деревянных, обитых красной материей и наполненных поролоном. Удобно спине, удобно тому, что пониже, можно развалиться, вытянуть ноги, в общем, одно сплошное удовольствие. Столы здесь скорее не столы, а парты, выставленные по два в ряд, как в школе. Здесь более свежий воздух, меньше народу и потому тихо. Надменным взором знатока я окинул Зал, присмотрел себе свободное место и погрузился в науку.
Моя тема звучала как “Советско — германские отношения накануне Великой Отечественной Войны”. При своей постоянной тяге к глобальности, я решил написать эпохальный труд, с использованием массы литературы мемуарно — идеологического характера, например, “Mein Kampf” Гитлера, “Доктрины фашизма” Муссолини, “Лабиринта” Вальтера Шелленберга. Писалось пока успешно. Предыдущий вечер я размышлял над проблемами человеческой воли и теперь решил применить эту самую волю на всю мощь, пусть она правит моей мыслью! Конспектируя страницу за страницей, с упорством хорька уткнувшись в книгу, я посмеивался про себя, шутки ради занимаясь самоуничижением, говоря себе же, что если дело и дальше пойдёт в подобном ключе, станешь ты, Владимир Валерьевич, муравьедом, тупым до бескомпромиссности, ограниченным и упёртым, будешь ломать зубы о гранит науки, снова впиваться в него, снова ломать и так до бесконечности.
Прошло уже два часа, время близилось к полудню. Я два раза выходил курить, повстречал нескольких своих знакомых. Ну что ж, наука наукой, однако ж я никогда не мог удовлетворять потребности бессмертной души, пока не были удовлетворены потребности бренного тела. Иными словами, я захотел есть.
Я встал, решительными шагами прошёл через Зал, вышел в коридор, с вожделением посмотрев на лестницу справа, ту, что вела вверх. Именно там находилась святая святых, главный алтарь Храма — Зал Редкой Книги. Пускали туда далеко не всех, вернее, почти никого, необходимо было специальное направление. Когда-то, года два назад, я, ещё юный, неоперившийся соискатель, пришедший во Храм и поставивший себе задачей исследовать его как можно детальнее, заглядывал во все двери, пытался обойти все лестницы и коридоры. Мне необходимо было понять, вникнуть в суть строения, хотя бы примерно рассчитать, какая часть Храма доступна лишь Жрецам и скрыта для нас, адептов. Подобно ребёнку, я радовался всему, что находил, и даже однажды, украдкой заглянув за одну из дверей с соблазнительной надписью “Посторонним вход воспрещён” и разглядев там лишь белеющий в кромешной темноте силуэт унитаза, я обрадовался и этому. В моих поисках лестница, ведущая наверх, не могла не привлечь самого пристального внимания. В один из тех дней, безо всякой задней мысли я прошёл эти два пролёта. Но стоящий там апостол в синей форме и с внушительной кобурой на бедре заявил мне замогильным голосом, что Зал-де Редкой Книги закрыт, а когда откроется, ему и самому неведомо.
Между тем я уже успел миновать половину Главной Лестницы. На середине последнего пролёта, со всей неизбежностью приводящего тебя на Первый Этаж, я остановился, и, сфокусировав зрение, начал взглядом прочёсывать большую толпу читателей, которая уже успела собраться у райских врат проходной и галдела на все лады. Среди всех этих пар жадных глаз, с бесконечной завистью смотрящих на тех, кто уже внутри и совершенно не желает выходить, я искал лишь одну, потрясающую и неповторимую. Неповторимую звали Юля, это была моя бывшая девушка.
Мы расстались около полугода назад, о близости с ней в моей душе осталась масса потрясающих воспоминаний, море ярчайших эмоций. Наши отношения не были похожи на рядовой студенческий роман, они скорее являлись отдельной вселенной, бесконечно сладкой протяжённостью, где кроме нас не было никого. Муза и Наркотик, нежная, как кожа абрикоса и опасная, как монгольский клинок — ею дышал каждый мой нерв. В ней действительно было что-то неземное, местами я бывал почти уверен в том, что от неё исходило странное сияние. Но счастье никогда не длится долго, мы расстались, после чего встречались чисто эпизодически. А совсем недавно, в день восьмого марта, я увидел её в Университете, подошёл к ней и подарил свою поэму. Бомба замедленного действия сработала, стихи, судя по всему, оставили свой грязный след в чувствительном сознании. Когда через пару дней я добрался до телефона, набрал до боли знакомый номер и испросил отзыв, то услышал в свой адрес не только массу лестной нежности, но и предложение увидеться. Наши планы совпадали, мы оба желали посетить в субботу Библиотеку и мы оба желали видеть друг друга. Она заявила, что после занятий наукой хотела бы прогуляться со мной по старой Москве, поговорить… Я был явно не против.
Но теперь я не мог отыскать её в этой свалке, образовавшейся у порога, где-то под моими ногами. Этому не стоило удивляться — толпа настолько успешно может скрыть человека, похоронить его под собой, что он и сам-то себя найти не сможет. Во всяком случае, Юли я не видел.
При входе в буфет стояла огромная очередь. Здесь царила полная свобода — можно было разговаривать в полный голос, жестикулировать, молодые люди обнимали своих девушек. По сути дела, Буфет представлял из себя временное убежище, некую отдушину, где адепты могли, прервав свой ритуал, восстановить силы для того, чтобы вновь занять места в Читальном Зале и вернуться ко всей храмовой строгости.
Чуть впереди я заприметил группу своих сокурсников, нас разделяло где-то три человека. Вот Торопов, известный апологет здорового образа жизни, убеждённый трезвенник, усиленно доказывает что-то Вадиму Муханову, длинному рыжему детине, выносимому лишь в очень малых дозах. Торопов оживлённо размахивал руками, поражёнными странным кожным заболеванием. Он смазывал их какой-то красной дрянью, и мелькание его рук в воздухе производило поистине устрашающее впечатление. Рядом с ними стоял ещё один парень, высокий розовощёкий блондин, увенчанный никогда не сползавшей с лица улыбкой от уха до уха, эдакий добрый Дед Мороз, любимец маленьких детишек. Имени его я не знал.
Я совершенно не горел желанием присоединяться к этой троице. Мне хотелось побыть одному, я упёр свой взгляд в клеть кафельного пола и искренне надеялся, что меня не заметят. Меня заметили.
— Эй, Вован, чего ты там стоишь, иди к нам, — проворковал Дед Мороз и улыбнулся ещё шире.
— Да ладно! — махнул рукой я, — народу мало, а мне и здесь неплохо.
— Иди сюда! — загалдела троица на все лады.
Я тоже улыбнулся и подошёл к ним.
— Ладно, чёрт с ним, так уж и быть, присоединюсь к вам.
— А мы уж подумали, что мы недостойны…- попытался схохмить Торопов.
— Если ты считаешь себя недостойным, то становись на то место, где стоял я.
Извлекши из кошелька двенадцать рублей, я водил глазами по вожделенному прилавку и гадал, будет ли у меня возможность организовать свою обычную трапезу из трёх блюд- тарелки гречки, пиццы и кофе, и понял, что не смогу. Пиццы не было.
Мне выдали мою гречку, вместо пиццы я затребовал два пирожка, а затем седой очкастый буфетчик занялся моим кофе.
Кофе здесь был совершенно не такой, какой мне каждое утро приходилось пить у себя дома. Мать всё время покупала дьявольское зелье в больших стеклянных банках с завинчивающимися крышками, напиток, как показывал опыт, чрезвычайно опасный. Можно было выпить две, а то и три чашки, чувствовать, как по телу почти пьянящим жаром разливается бодрость, а можно было довольствоваться всего одной и получить осложнения на желудок, да такие! Я не вижу удовольствия в том, чтобы весь день рассматривать в зеркале своё лицо, бледное, как сама болезнь, с помутневшими глазами и крупными каплями проступившего пота. В одно университетское утро я встретил на лестнице одного своего знакомого, мы разговорились, и в один момент я почувствовал себя настолько отвратительно, что вынужден был в состоянии почти животного ужаса метнуться в направлении ближайшего клозета, предварительно вырвав у знакомого, наверное, половину листов из большой общей тетради в клетку. В результате, мой домашний кофе вполне можно было бы переименовать в “Напиток Лотерейный” — или тебе повезло, или…
Здесь же наливали совсем другой, из круглой жестянки, вдобавок буфетчик вместо одной ложки сыпал две (двойной виски, бармен!), напополам с сахаром. А что касается кипятка, то здесь ты должен был обслужить себя сам, налив его из большого железного чайника с коротким носом.
Мои приключения начались в тот момент, когда великолепный буфетчик во всеуслышанье заявил, что кипятка временно нет. Я съел свою гречку, предварительно обильно заправив её солью, затем занялся пирожками. Когда все эти яства уже находились глубоко внутри, я вновь подошёл к прилавку, попросил кипятка, и вновь мне было отказано.
Я сел на своё место, взял в руки стакан с бесполезным коричневатым алхимическим реактивом, сидел и разглядывал его минут, наверное, пятнадцать. Себе самому в этот момент я представлялся этаким ведьмаком — докой, деревенским гадателем, который, в зависимости от того, какой узор образуют тёмные молотые зёрна, каким орнаментом лягут они на дно чаши, может предсказать скорое появление несметного богатства или наступающую смерть, эпидемию чумы или власть над миром.
Когда ещё одна буфетчица, женщина с лицом, похожим на воронку от немецкого снаряда, принесла новый чайник, высокий, стройный, с носиком, изогнутым в знак вопроса, то к нему выстроилась целая очередь, отдалённо напоминающая столпотворение у проходной. Я сумел пробиться к заветному кипятку одним из первых, стремясь, наконец, свершить своё Делание, добавить желаемый компонент к ведьминскому отвару, сделав его воистину волшебным и опасным.
Присев на стул и приняв удобную позу, я начал пить. Кофе, глоток за глотком отправляясь в мою утробу, жарким дыханием согревал горло, выступая на ноздрях мельчайшими капельками аромата. Я всегда любил его таким, какой он есть, чёрным, с нежнейшей воздушной пеной по краям. Никогда не мог я понять тех, кто разбавлял его молоком, это казалось мне надругательством над самой идеей. Напиток приобретал пошлейший желтоватый оттенок, почти полностью терял свой мистицизм, становился каким-то скованным и целомудренным, почти кукольным. Иное дело — заправить его лимоном или корицей, можно найти массу новых вкусовых сфер и граней, а если засыпать в кофеварку и заварить с коньяком, то напиток приобретает функцию ускорителя, стимулятора невероятной силы.
В моей же руке был обычный гранёный стакан с растворимым ширпотребом, которым в обилии заставлены прилавки всех продуктовых магазинов. Однако сегодня он почему-то нёс в себе некую странную специфику, вызывал волнение. Я почти физически чувствовал, как он вливается мне в кровь, озаряя своим светом самые удалённые уголки тела, питает лабиринты мозга.
Когда напиток закончился, я несколько секунд любовался осевшими на дне кристаллами сахара, мягкими коричневыми комочками, затем отнёс стакан на стол для грязной посуды, и тут на меня снизошло…
Я не поленился ещё раз отстоять всю очередь, на сей раз заметно поредевшую. Добравшись до прилавка, я достал три рубля. Буфетчик вопросительно уставился на меня своими линзами. Меня не покидало ощущение, что этот особый член библиотечной касты, напоминающий палача на пенсии, уже всё понял, и, рассматривая мои жадные, слегка остекленевшие глаза, внутренне ликовал, ликовал как охотник, поймавший крупного и опасного зверя.
— Кофе, будьте любезны. Что? Нет, больше ничего, только кофе.
Этот монстр делал вид, что ни о чём не догадывается. Узловатые пальцы вцепились в чайную ложечку как в топор для казни. Выпей это, Сократ. Выпей, не пожалеешь.
На этот стакан я потратил всего несколько глотков, уничтожив его за пару минут, привстал и посмотрел по сторонам.
Что-то изменилось, точно изменилось, но что именно, я ещё не понимал. Голоса людей, целенаправленно поглощающих свой харч и занятых обсуждением жизненных и не очень проблем обычно разбивались на отдельные реплики, и благодаря прекрасной акустике сводов, расслышать можно было почти каждого. Теперь же они все слились в единый гул, больше напоминающий церковный хорал, нежели звуковую гамму библиотечной столовой. Более того, людские лица как-то потускнели, размылись, превратились в трепещущие бесформенные пятна.
И все предметы наполнял свет.
Этот свет имел особый характер. Это было не то, обычно крайне меня раздражающее излучение неоновых светильников, это не был знакомый мягкий блеск слабой электрической лампочки, и даже не та ярчайшая, чистейшая сила истинного огня, пляшущего на фитиле свечи. Все эти виды были статичны. А этот свет не имел видимого источника, а посему был свободен, динамичен, и, перетекая лёгкой дымкой от предмета к предмету, наполнял своим сиянием яркие бутоны цветов на прилавке и линзы очков буфетчика, заоблачные своды белого потолка и тарелки с супом. Изменилось всё. Пространство как-то резко упорядочилось. Даже клетки бежевого кафеля на полу вдруг начали выравниваться в странную систему, образуя некое подобие игровой доски, и даже не доски, а какого-то многогранника, поля для игры, игры азартней преферанса и интеллектуальнее шахмат.
За окном творилось просто нечто невообразимое. Хаотичное трепетание ветвей на ветру под воздействием неведомой силы вдруг тоже приобрело закономерность. Казалось, они выстраиваются в боевой порядок, готовясь к финальной битве, Битве Деревьев, Кад Годдо, о которой говорилось в раннесредневековой поэме. Солнце стало нечётким и неясным, создавалось впечатление, что он хочет спрятаться где-то там, в одном из наиболее удалённых поместий неба . Облака — те стали выше, эти превратились в тончайшие перистые плёнки и ядовито поблёскивали, подкрашенные сияньем дня. Снег стал восковидной субстанцией, почти прозрачной, приобретшей возможность двигаться, изменяться, создавать из себя разные формы.
И всё наполнял свет. А главное, он наполнял меня. Я чувствовал в себе его дыхание, чувствовал его в разуме, в плоти, в глазах и пальцах. Он лился из под моих век, наполнял лёгкие, тёк по венам. И я ужасно гордился тем, что я единственный, кто может видеть его, вдыхать и осязать, чувствовал себя Богом среди сброда профанов. Я и свет — мы были частью друг друга, неразделённым в той же степени, в коей единым целым являются кофеин и никотин. Поэтому я пошёл курить.
Проходя мимо деревянных стеллажей, с книгами, прикрытыми стеклом, я осознал, что дерево представляется мне чем-то многослойным, сверху один элемент, а под ним ещё и ещё. А стёкла были калейдоскопом, посмотришь отсюда — одно, а с другого места — совсем другое, буквы и слова из книг, лежащих на стеллажах образуют другие конструкции, создают иной смысл.
Табачный дым, поднимаясь к потолку, сверкал всеми цветами радуги, разрывался на шары и неправильные сферы. Урна для окурков, стоящая в центре, была подобна ящику Пандоры, куда люди вместе с пеплом сбрасывали накопившуюся в них грязь. Свет успел побывать и здесь, его следы чувствовались и в огоньках сигарет, и в блеске железных дверных ручек, и в причудливом сплетении труб водопровода. Справляя малую нужду и рассматривая огромное жерло унитаза, я вспомнил один рисунок, наклейку, висевшую у меня дома: классная комната, сидят ученики, перед ними учитель с указкой, а на доске чертёж — точно такой же унитаз и рядом надпись :”YOUR FUTURE”. И во мне проснулся смех. Другой смех. Моё лицо сохраняло абсолютно серьёзное выражение стандартного читателя, а внутри вольным веером разлеталась ярчайшая пена, невероятный аттракцион. Как в той песенке поётся, поделись улыбкою своей?
Никогда не делись. Никогда. Смейся про себя, надо всеми, смейся громким раскатистым смехом, ярким, как водопад, но делай это один! Не отдавай радость никому, насладись ею сполна и она будет возвращаться к тебе неоднократно, каждый раз с новой силой и всегда только твоя!
По лестнице я шёл медленно, но впечатление было, как будто лечу. Я чувствовал потрясающее скольжение души, но в то же время осознавал каждый грамм собственной плоти, и это усиливало всю экстатичность ситуации.
Однажды, изучая одну работу, посвящённую проблемам теософии и оккультизма, я натолкнулся в ней на главу, повествующую о наркотиках, их воздействию на человеческое восприятие и вытекающие из этого возможности. Героин, говорилось там, расширение видения не даёт, лишь чистое удовольствие, животное наслаждение, а вот опиум и гашиш — это да, они могут обеспечить, хоть и частичный, но выход на более тонкие астральные планы, уверял автор, скрывшийся под таинственной аббревиатурой ГОМ. На эту тему писали так же Папюс, Элифас Леви, Кастанеда и многие другие. Но никто из них так и не смог детально рассмотреть и исследовать действие кофе. Ведь для меня именно кофеин явился выходом , этим пропуском, билетом в кинозал на особый сеанс только для своих. Я чувствовал себя приглашённым на участие в потрясающей игре, и мне отводилась роль её Мастера.
И я уже протянул руку, чтобы открыть дверь в читальный зал, как вдруг она открылась сама, и на пороге появилась Юля, прекрасная, сияющая ярче утреннего солнца. Сияла она, правда, в сопровождении Деда Мороза, который веселился пуще прежнего. Но это ничуть её не портило.
— Привет! — сказала она и улыбнулась сказочной улыбкой феи.
Моя реакция поразила меня самого. Ответ мой выглядел примерно так:
— О-оууумммммгх! — выдал я то ли носом, то ли гортанью, после чего аккуратно обогнул её, дошёл до своего места, сел и начал читать. Смех, невероятный, дикий, купал меня в своих волнах. Я не старался смеяться тише, зная, что мой смех они всё равно не смогут услышать. Я попытался представить себе юлины ощущения — непонимание, обида, укоризна, испуг, попытка скрыть всё это от находящегося рядом Деда Мороза. Даже если это было не так, даже если она вообще не испытала даже близко ничего подобного ( в чём я сильно сомневаюсь), это не могло остановить моего веселья. Игра началась, первый ход сделан!
Когда мы с Юлей были близки, в моих фантазиях, которым я предавался без зазрения совести, в которых жил и которыми играл, как индийский факир, она представлялась мне то кельтской королевой, облачённой в потрясающее платье и конический головной убор с тончайшей вуалью, ехавшей на белоснежном единороге по холмам, увитым зелёным плющом, лесам, где каждая травинка несёт на себе следы магии и воздух весь пропитан волшебством друидов; то загадочной звездой востока, скрывающей свой лик за покрывалами, которые плавились под моими пальцами и горячими каплями стекали на раскалённый песок пустыни; то средневековой монахиней — кармелиткой, в чью келью я входил, отбросив в угол меч и сняв доспехи, и кого совращал прямо на глазах у изумлённого Иисуса, глядящего на этот ужас со своего креста на стенке; то суккубом, демоном разврата в женском обличии, своими ночными визитами сводящим меня с ума (ещё бы, такие стройные ноги и грудь объёмом аж девяносто шесть сантиметров!). Рассыпаясь в прахе комплиментов, я говорил ей, что в её глазах отражается весь мир…
Сегодня мир отражался в моих глазах. А если сделать поправку на то, что в свои девятнадцать я имею зрение минус полтора с астигматизмом и поэтому ношу очки, то сразу два мира.
Каким потрясающим процессом было чтение! Подобно набоковскому шахматисту Лужину, который рассматривал фигуры на доске лишь как частичное, материальное отображение настоящих, незримых шахматных сил, смотря на фразы в книге, повествующей о предвоенных дипломатических интригах, за каждым словом я видел целую картину. Вот Англия и Франция, два столпа европейской демократии, пытаются подкормить германский нацизм, поиграть с ним, направить его агрессию на восток для уничтожения главного своего врага — Советской России. Вот Гитлер наращивает свой потенциал, вопреки договорам в Версале и Локарно, строит военную авиацию, формирует всё больше дивизий, создаёт “стальной пакт”. Он убирает с карты Европы Австрию, Чемберлен скармливает ему Чехословакию. СССР пытается сохранить безопасность в Европе, но Запад не доверяет ему, и он сам не доверяет Западу. Вот Молотов и Риббентроп, жмут друг другу руки, улыбаются, между ними — Договор о ненападении, и о дружбе и границе, и торговые соглашения, всё в одну кучу. Польша и Прибалтика загодя разделены, запад всё ещё на что-то надеется, а война-то уже на пороге, боевые действия не ведутся, но войной пропитано всё — воздух, земля, умы человеческие.
В моём воображении это крутилось то в виде кадров кинохроники, то становилось похожим на какой-то художественный фильм, то просто спадало вниз до уровня мультиков и карикатур в стиле Кукрыниксов — невероятно вытянутые лица высокомерных англичан, смешных своими фраками, цилиндрами и чопорностью, толстые шарообразные французы, крысоподобные нацисты — немцы, из защитников арийской расы превратившиеся в недочеловек, untermenschen. Это было неотъемлемой частью игры, и от книги исходил свет.
Я решил выпить ещё кофе.
Каждый глоток создавал во рту целый мир, особую вселенную, всё время разную, с разными взаимосвязями и закономерностью. Ощущения, с которыми я пил, а потом курил свою сигарету, не поддаются передаче. Это было даже не наслаждение, а что-то совсем уж запредельное. Я поднялся в каталог и остановился, зачарованный.
Мне уже не надо было открывать никаких ящиков. Всё их содержимое я и так знал наизусть. История Первобытного Общества — кайнозой, голоцен, предки понимают, что если от камня отколоть несколько кусочков, то он станет острее, а это уже оружие и орудие труда вместе. В пещере ночью холодно, может пожаловать какой-нибудь хищник, перегрызть тебе горло и уничтожить всех, находящихся рядом. Но человек выживает, берёт себе на службу огонь, а за ним металл, и вот вам, пожалуйста, Древняя Вавилония, а за ней Египет, жар солнца, пески и золото, ночные пирамиды и потрясающее волшебство имён — Джоссер, Аменхотеп, Тутанхамон. Эллада, Рим, блеск и упадок, Аристотель и Юлиан Отступник, Платон и Герастрат, Юлий Цезарь и Аммиан Марцелин…
Все эти имена пробегали перед моими глазами, я видел их, жил в них и с ними. Как бесконечный приступ дежа вю, я был в огне каждой битвы, снова и снова пытался завоевать Восток, пылал в кострах Средневековья, томился в застенках гестапо и НКВД.
Вот некий полководец европейской традиции в очередной раз отправляется покорять Левант, и, казалось бы, победа уже совсем рядом. Но персидский маг шлёт на него проклятье, и он умирает, поражённый неизвестной болезнью. А вот Первый Крестовый Поход, Пётр Пустынник и Боэмунд Тарентский, взятие Иерусалима, тамплиеры и кровь, кровь, кровь.
Я не знаю, сколько я там стоял. Я решил зайти в общий читальный зал. Почти у самой двери сидела Юля. Я не думал о том, что надо бы подойти, перекинуться хотя бы парой фраз, или, наоборот, пройти мимо, эффектно незаметив. Я прошёл мимо безо всякой задней мысли.
И тут появился Старший Кудряшов. На истфаке знают двух Кудряшовых, оба Кости, и различаются они очень легко. Младший — разгильдяй, пьяница и бабник, старший — тоже, но в его исполнении это выглядит более эстетично. Младший носит короткую стрижку и иногда пытается изображать из себя бандита, старший же — наоборот, длинные волосы, узорные фенечки на руках.
— Здорово, Вован!
— Здорово, Костик, — сказал я и улыбнулся очень весело.
Он попросил меня взять ему учебник по философии и ещё какой-то труд по этике для аспирантского семинара. Взамен я предложил ему сходить покурить. Вот что он ответил:
— Не-е-е, я курил минут пять назад. Пойдём лучше зайдём в буфет, кофе попьём…
Я не мог больше сдержать радости, я готов был расцеловать Кудряшова, но не мог допустить, что бы он о чём-то догадался.
Мы стояли в очереди, разговаривали. До меня доносились обрывки наших фраз.
-… я думал, что для кафедры хватит и одного патриота племени меря…
-… да я и сам теперь жадный маленький еврейчик, занимаюсь хазарским каганатом, салтово — маяцкой культурой…
-…играли мы тут недавно…
-…как у Мухомора, владелец смуглых пассатиж…
С удивлением я обнаружил рядом ещё двух девушек, оказавшихся знакомыми Кудряшова, одна высокая, с огромной головой, с волосами, похожими на конскую гриву, в балахоне группы Blind Guardian, вторая — рыжая, с очками, венчающими студенистое лицо, очень толстая. Но это было хорошо, что они оказались здесь, ведь и они были для меня , так же, как и Кудряшов. В буфете я вновь увидел Юлю, но подойти к ней не счёл нужным и сейчас. Чувствуя на своём затылке укоризненный взгляд, я не испытывал садистского удовольствия. В обители Истинного Света Храма это было бы слишком примитивным ощущением.
— Костик, пойдём-ка сядем во-о-от туда, — произнёс я и указал на стол, который находился как раз за юлиной спиной.
Моё общение с Кудряшовым выглядело таким образом, что он полностью заменил мне книгу.
-У Пелевина есть один очень изящный рассказ, “Хрустальный мир”, — говорил он.
— Уммммм…- согласно мурлыкал я, а у самого перед глазами картина: тёмные дни Питера в октябре семнадцатого, юнкера, революционная ситуация как само воплощение упадка, кокаин в перламутровой коробочке.
-Я хочу пригласить тебя в свой клуб, — сказал Кудряшов и протянул мне карточку с надписью “Клуб “Здесь и сейчас”. Константин Кудряшов, арт — менеджер.
-У нас в понедельник будет национальная индейская музыка, — объяснил он.
Я всегда с прохладцей относился к подобным предложениям.
— Сколько там стоит пиво?
— Пива там нет.
— Ну и чего у вас в таком случае делать?
— Ну, пива у нас нет, зато сорок грамм сакэ стоят двадцать четыре рубля.
— Сакэ??? У вас наливают сакэ??
Кудряшов наслаждался.
— Ага. А ещё у нас есть эль, пунш, грог…
Когда мы курили, я травил похабные анекдоты, получив удовольствие даже тогда, когда понял, что меня слышит вся комната. Мысли разливались золотистыми волнами. Даже те размышления, которые касались исключительно приземлённых вещей, таких, как кудряшовский клуб, сакэ, деньги на сакэ, знакомство с приятной девушкой, тоже были легки, парили, вместе с табачным дымом медленно поднимались вверх. Они были полны света.
А рядом с курительной комнатой, при выходе слева, стоял ларёк с книгами. Ларёк со Злом.
На первый взгляд, он выглядел как совершенно обычная современная книжная лавка — масса новых публикаций, издания летописей, журналы. Его хозяин, чернявый молодой человек, тоже выглядел совершенно тривиально. Сначала ты замечаешь подозрительное обилие религиозной литературы — жития святых, труды по церковной архитектуре, Фома Аквинский, Декарт, суфизм. Но дальше тебе бросаются в глаза странные, подчас зловещие названия — “Дьявол и евреи”, “Мефистофель и Андрогин”, “Алхимия экстаза”, “Сад демонов”. Как будто сама Тёмная сила расположила книги в таком порядке, что ты медленно, но верно, приходишь к тому, что видишь исключительно то, что тебе явно не нужно, и что может быть для тебя по-настоящему опасным. Вот они, вот они все: Бодлер, название сборника стихов которого уже говорит обо всём, Уилльям Берроуз со своим “Голым завтраком”, проживший около девяноста лет и так и не изменивший гибельной привычке колоться героином, Жан Жене, дезертир, вор, посвятивший всю свою жизнь поискам Зла. Здесь так же есть книги, несущие Зло в самом факте своего существования, и упомянуты они не будут.
Мне казалось, что за время существования ларька я успел приобрести половину его содержимого. Я покупал здесь и “Маятник Фуко”, и “Часослов” Рильке, и Миф об Осирисе, и даже “Процесс тамплиеров”.
И сейчас я сразу увидел свою мишень. Твёрдый переплёт, сверкающий ярко-золотыми буквами, пленял, манил загадочностью цвета. Это была она, Зинаида Гиппиус, потрясающая поэтесса и великолепная женщина, перед дерзкой красотой которой блёкли и полночные терзания Бодлера, и наркотические фантазии Берроуза, и гомосексуальные испражнения Жене. Книга стоили шестьдесят пять, но полное отсутствие денег меня не смущало. Ведь для подобных случаев существует, например, Торопов.
Вихрем взметнувшись по лестнице, я ринулся, окрылённый мечтами о Зинаиде, в Читальный зал, и в коридоре наткнулся на Юлю. Пора, наконец, было что-то ей сказать. В мозгу отпечатался вопрос, вопрос наглый, невероятно наглый, но полностью меня реабилитирующий. К тому же, я прекрасно знал ответ на него.
— Скажи, пожалуйста, произнёс я, улыбнувшись и галантно приподняв брови, — не желаешь ли ты оставить это богоугодное заведение и поехать домой?
— Нет, к сожалению, я приехала совсем недавно. — ответила она и улыбнулась как-то чересчур жалобно.
— Ооооо…,- протянул я и пошёл за Тороповым. Юля осталась где-то позади.
Когда-то она могла волновать меня, вызывать невероятные всплески эмоций, делать даже самое низменное фантастически возвышенно и красиво. А сейчас серьги в её ушах являли мне воплощение какого-то почти школьного целомудрия, а розовый свитер почему-то казался похожим на детские подгузники. Свет успел поработать и над её внешностью: безупречная линия подбородка, нежнейшая кожа и поражающие своей глубиной глаза больше не очерчивали границ, на месте лица было шевелящееся аморфное пятно, размалёванная карнавальная маска. О Юля, ты была такой милой девушкой! Я даже слегка погрустнел, осознав, что моя мысль обозначила её надгробие.
И к тому же, наступила пора уходить.
Я полюбовался на то, как Торопов рылся в своём кошельке красной пятернёй, похожей на клешню рака, извлекая оттуда деньги на мою книжку, затем попрощался с Кудряшовым, клятвенно обещая посетить его клуб в понедельник, сдал книги, затем решил сказать “до свидания” Юле.
— Ты точно не хочешь уйти? — спросил я с видом энтомолога, насаживающего на булавку очередную редкую особь.
— Ты же знаешь, я приехала совсем недавно, — ответила она подавленным голосом и уткнулась носом в Науку.
— Ну, тогда счастливо!
Счастливо. Счастлив. Счастье. Какие прекрасные слова. И как прекрасно сегодня сыграли для меня они, мои актёры, мои фигуры на моей доске — Юли, Тороповы, Деды Морозы, Кудряшовы…
Я вышел на улицу. Текли ручьи, снег таял, сияло солнце, а у меня в ушах пел хорал и звенели колокола. Нет, это были не галлюцинации, просто в моём плейере играли Dead Can Dance. Меня наполнял свет, я чувствовал вкус экстаза, очень напоминающего тот, о котором писал Плотин, который упоминался у Пушкина и Мережковского, а у Владимира Соловьёва он даже имя имел, красивое такое — София.
Самодостаточность. Мой Идеальный Наркотик.
Потом было метро, затем поездка в маршрутном такси. Dead Can Dance доиграли, уступив место Vacuum, группе откровенно попсовой, но казавшейся мне потрясающе интеллектуальной. Я был во всех их песнях, я обнимал космос и вдыхал облака, и из вещи, которую, наверное, каждый слышал по радио, я извлекал Безграничное.
…Green biosphere,
Clean biosphere,
Castles in there,
Climbing the stair
Way to heaven, when
I breathe
Clouds beneath my window
I see
Rockets in the sky…
Когда, пришедши домой и начав готовить себе обед, я открыл кухонный шкаф, то мой взгляд сразу же упал на банку с кофе.
Нет, дорогой Володенька. Остановись, будь любезен. К этому кайфу можно легко привыкнуть.
Плотно пообедав, я зашёл к себе в комнату, блещущим взглядом осмотрелся по сторонам и лёг на кровать, на мягкое ворсистое покрывало. Я взял большую красную тетрадь, ручку, конец стержня которой был обильно вымазан чернилами, и твёрдой рукой вывел примерно следующее:
Историческая библиотека находится почти в самом центре Москвы, в месте, где городской ландшафт образует чётко осязаемую возвышенность, эдакий холм, вероятно, один их тех семи, на которых, согласно легенде…
Владимир Зотов, 16.03.99.